– Вы нравитесь мне, Варрон, и в свое время вы немало сделали для установления мирных отношений между римлянами и парфянами. Мне очень не хотелось бы выдавать вас.

«Куда он клонит? – подумал Варрон. – Хочет подсластить мне смертный приговор, что ли? Он не из тех, кто болтает зря. Лучше всего промолчать». И он ограничился тем, что пожал плечами.

Наступило короткое молчание. Затем Артабан медленно заговорил снова:

– Вы показывали мне какое-то послание, мой Варрон, в котором мой великий предшественник Вологез выражает вам благодарность за содействие в восстановлении мира между Римом и Парфянским царством. Мне хотелось бы присоединить это письмо к моему архиву. Я предлагаю вам сделку: вы предоставите мне это письмо, а я, прежде чем подписать договор, дам вам возможность покинуть мой двор и направиться на восточную окраину моего царства.

Варрон не был тугодумом. Но на этот раз, хотя он и слушал внимательно, он не понял или боялся понять; все в нем плясало – кровь, мысли, чувства. Наконец – царь молчал каких-нибудь две секунды, ему же показалось, что прошла вечность, – он понял. Он был уже, можно сказать, мертв, и вдруг пришел человек и сказал: «Встань и живи», – человек, обладавший властью говорить такие слова.

Обладает ли он этой властью? Не раздумает ли он? Не переменит ли свое решение? В душе Варрона поднимались то сомнения, то вера, как корма и нос корабля в бурю.

На этот раз ему не удалось заговорить спокойно; он сказал неуверенно, запинаясь:

– Простите, ваше величество, но я не вполне понял вас. Если я покину ваш двор и направлюсь на Восток, как вы милостиво мне предлагаете, разве это даст мне что-нибудь, кроме короткой отсрочки? – И он сделал робкую попытку пошутить: – Вы переоцениваете нас, западных людей. Мы очень обстоятельны и очень мстительны. Я не думаю, чтобы Рим, если вы подпишете эту бумагу, оставил в покое вас и меня, покуда я буду видеть солнце.

С едва заметной улыбкой повелитель Востока ответил на своем плохом греческом языке:

– Вы ошибаетесь, мой Варрон. Я знаю вас, западных людей. Но вы не знаете моей восточной окраины. На границах моего царства, там, где начинается Индия, есть такие паломники и монахи: лишенные потребностей, они странствуют, избрав своей участью бродяжничество. У людей этих нет имени, они приходят и уходят, неотличимые друг от друга. Если вы станете одним из этих людей, вас никто никогда не выследит, даже искуснейший западный агент.

В Варроне все заходило ходуном. Он слышал о людях, о которых говорил Великий царь. Они были одеты в желтые, цвета охры, плащи, ходили босиком, в руках носили сделанные из скорлупы чужеземного плода большие чаши, в которые собирали подаяние. Еще не успело улечься в душе Варрона волнение от внезапного поворота его судьбы, еще весь он дрожал от ликования, повторяя: «Я не умру», – но уже вспыхнуло в нем отвращение к этой жизни бедняка и попрошайки. И тут же шевельнулось и любопытство: испробовать и такую жизнь! Разве не в этом заключался смысл этих последних недель, что ему дано было обогатиться новыми познаниями, что ему дано было увидеть мир из иного центра? Если его занесет теперь еще глубже на Восток, то это будет только логично. Он так долго жил в самом водовороте жизни, так долго «действовал»! Если судьба перебрасывает его теперь на другой берег, к «созерцающим», то у него нет основания жаловаться, он может быть только благодарен за это. Конечно, он и не помышляет покончить счеты с жизнью, как эти люди в желтом. Он не растворится в их массе, как человек, стоящий по ту сторону желаний и стремлений, он по-прежнему будет полон этих желаний и стремлений. Если так подойти к делу, то предстоящая ему жизнь вовсе не так мерзка, она даже соблазнительна. Стоять на другом берегу. Не по эту сторону – по ту. Не наверху – внизу. Ему это пойдет на пользу – стать одним из тех, кого он не знает, одним из массы, которую он всегда видел лишь сверху.

Артабан между тем продолжал:

– Среди этих бездомных вы встретите не только людей из низов. Наоборот, есть среди них и такие, которые до того, как они избрали – добровольно – бродяжничество, имели над головой прочную крышу, может быть даже золотую; там есть бывшие префекты, князья, полководцы, и наши предания говорят, что бывали среди них и цари.

В сердце Варрона, слушавшего царя Артабана, шевельнулось и другое чувство, даже не вылившееся в мысль. Он еще не стар, ему пришлось совершить на своем пути немало крутых поворотов. Жизнь на Востоке, которую предлагает Великий царь, не будет последним этапом. Несомненно, Варрон из «бродяжничества» снова вынырнет на поверхность, вернется в стан «действующих» и будет действовать в соответствии со своими наклонностями, шире и глубже познав мир, чем до сих пор.

Артабан же, так как Варрон молчал, неправильно истолковал его молчание и стал опасаться, как бы Варрон не принял каких-либо мрачных решений, которые могли бы лечь бременем на совесть царя. И тоном, которому он хотел придать легкость, но в котором на самом деле сквозила напряженность, он продолжал:

– Я слышал, да мне и самому приходилось быть свидетелем таких случаев, что римляне, оказавшись в вашем теперешнем положении, легко отказываются от жизни и избирают добровольную смерть. Я был бы огорчен и разочарован, если бы вы поступили подобным образом. Я плохо знаю, как представляет себе римлянин потусторонний мир. Что касается меня, то я в этом смысле настроен скептически и склонен опасаться, что ждет нас лишь черное ничто.

И как человек, который хочет отговорить собеседника от невыгодного дела и посоветовать ему нечто лучшее, Артабан стал убеждать Варрона, улыбаясь и слегка вздыхая, совсем не по-царски:

– Для меня было бы удобнее всего предоставить вам действовать в соответствии с учением ваших стоиков и позволить вам умереть. Но вы заслужили иного, и вы мне нравитесь. Будьте благоразумны, Варрон.

Варрон насторожился. До чего же это забавно! Царь не только предлагает ему возможность избегнуть смерти,