мягкая, усталая, божественно гордая улыбка. Трудно было устоять перед этой улыбкой. Легким безумием веяло от этого человека, оно окружало его, как панцирь, сотканный из воздуха. Это не была прежняя «тварь», и Варрон стал сомневаться, удастся ли ему, при всем напряжении воли и призвав на помощь всю свою хитрость, опять приручить этого нового Теренция.

Нерон говорил меньше, медленнее, более мудро. Очень редко подносил смарагд к глазам. Он не был более любопытен; он видел все, что мог видеть человек, и ему незачем было особенно присматриваться, чтобы кого-нибудь или что-нибудь узнать. Гордость его не была такой злобной, неприступность приобрела оттенок благожелательности. Его, измерившего все высоты и глубины, ничто больше не удивляло, ничто не могло уязвить.

Теперь его нисколько не пугала и встреча с Великим царем, от которой он прежде уклонялся, как от некоей угрозы.

Правда, когда он очутился в тронном зале, его «ореол» стал чуть-чуть меркнуть. Рельефный фриз с изображением подвигов древних персидских царей, украшавший стены зала, сделан был – этого Нерон не мог не признать в душе, – несмотря на огромные размеры, с таким изысканным, истинно царским вкусом, что ему ничего подобного не приходилось до сих пор видеть. Но еще сильнее поразил его купол зала с гигантской мозаичной фигурой всадника Митры, поражающего злого демона. Очутившись под этим куполом, Нерон весь съежился и с грызущим чувством собственного ничтожества вспомнил о статуях Митры, которые были специальностью фабрики керамических изделий на Красной улице.

Затем началась та обстоятельная, великолепная церемония, предназначенная для того, чтобы каждому внушить мысль о неповторимости и божественности восточного властителя. Занавес раздвинулся, корона реяла, торжественно стояли священнослужители в золотых своих бородах, пламя «ореола» светилось, пали ниц сверкающие царедворцы. Нерону нелегко было остаться на ногах среди повалившихся наземь сановников, и в ушах у него словно издалека зазвучала песенка:

Горшечнику место на улице Красной, Он господина корчит напрасно. Это опасно.

Но когда Артабан снизошел до него и собственными устами произнес несколько слов в ответ на приветствие своего друга, западного императора, угасло все ослепительное великолепие, перед которым даже Нерону пришлось опустить глаза. Нет, человек с таким будничным, негибким, сухим голосом лишен величия. С чувством глубокого удовлетворения увидел Нерон, что на этой земле он был единственным, кто обладал подлинным «ореолом».

13

Справедливость – фундамент государства

Цейоний сиял. Теренций и Варрон бежали, Филипп и Маллук «готовы были начать переговоры», это значило, что они в туманных, цветистых выражениях заявляли о своем решении сдаться. Оставался, правда, еще победитель Артабан. Но Цейоний превозмог себя, он намерен был отменить свое прежнее решение и признать Артабана. Опираясь на свое боеспособное войско, Цейоний надеялся за это признание выжать из Великого царя побольше и прежде всего добиться выдачи Варрона и Теренция. Его радовала возможность выкурить этих молодчиков из их последней норы. Но он подавил свое нетерпение, чтобы предварительно по возможности укрепить позиции. Лишь тогда он начнет переговоры с Артабаном, когда тот будет знать, что Цейоний облечен полномочиями в случае необходимости выступить против парфян. Со счастливым, мальчишеским нетерпением ждал он депеши из Рима.

Депеша была иного содержания, чем предполагал Цейоний. Правда, император Домициан предписывал ему держать армию в боевой готовности на случай похода в Месопотамию. Но дальше в депеше значилось: «Более никаких заданий мы для вас не предусмотрели. Мы приказываем вам: приведя армию в боевую готовность, передать знаки власти – секиры и розги – новому губернатору, которого мы назначим для управления нашей провинцией Сирией. После передачи знаков власти мы ждем вас в Рим».

Дергунчик в буквальном смысле слова лишился чувств. Был сверкающе-яркий весенний день, для него же свет померк. Если за последние несколько месяцев он помолодел на пять лет, то в эти несколько минут он постарел на десять. Безумные планы теснились в его голове. Он, сухой, добросовестный чиновник, подумал было – это длилось несколько мгновений, – не перейти ли и ему самому на сторону мятежников, Варрона и Нерона. Но, думая об этом, он уже знал, что все это пустой бред, и некоторое время сидел совершенно опустошенный. «Вертись, юла». Новый повелитель поведет армию, его армию, которую он так великолепно вымуштровал, через Евфрат и с триумфом – обратно, в Антиохию. Он же, Цейоний, будет прозябать в Риме со своим ларем, задернутым покрывалом, стареющий, никчемный человек, и все, что останется от него на Востоке, – это веселые остроты и прозвище Дергунчик.

Жизнь Цейония потеряла смысл. Но он был добросовестный чиновник и по-прежнему исполнял свой долг и свои обязанности.

Уже спустя несколько недель прибыл новый губернатор. Это был Атилий Руф, молодой еще человек, с бесстрастным лицом, очень спокойный по характеру, с безупречными манерами. Деловито и холодно признал он заслуги Цейония в организации армии и попросил не торопиться с передачей знаков власти – фасций, пока сам Атилий Руф не войдет обстоятельно и без поспешности в дела управления.

Это были мучительные недели. Цейоний еще сидел в своем дворце, облеченный знаками власти. Но распоряжения императора и сената посылались другому, более молодому, пока незаметному, но подлинному властителю, и весь свет знал, что Цейоний отставлен. Он оказался не на высоте положения, он был повинен во всей этой великой кутерьме, и ему на смену пришлось послать другого, который должен выпрямить то, что Цейоний искривил и испортил. Он же должен пока по-прежнему представительствовать, устраивать приемы, подписывать приказы.

Всей душой призывал он день, когда ступит на корабль, когда очутится в море и больше не будет видеть этих насмешливых восточных лиц. Но он был воспитан в духе стоиков, он плотно сжимал губы и исполнял свой долг. Атилий Руф покровительственно сообщал в Рим, что они с Дергунчиком ладят; Дергунчик – добропорядочный чиновник.

Однажды