Слушая царя, Варрон испытал чувство, которого давно уже не знал, нечто вроде благоговения. Как величественно и достойно этот восточный царь прощался с ним, покидавшим город из холодного расчета. Люди Востока лучше римлян, человечнее, цивилизованнее. Варрон отступил на шаг и в упор взглянул на царя и жреца, на тихое лицо Маллука, с кроткими глазами навыкате и горбатым мясистым носом, и на изрытое морщинами лицо Шарбиля, точно сросшееся с остроконечной шапкой священнослужителя.

– Я благодарю тебя, о мой брат и могучий царь, – сказал он искренне, сердечно, – и тебя, верховный жрец, что вы не сердитесь на меня за совет в деле Нерона.

Маллук посмотрел на него таким же прямым и открытым взглядом и сказал:

– Я не сержусь на тебя.

И почтительно, простирая обе руки с вытянутыми, повернутыми книзу ладонями, царь и Шарбиль поклонились своему гостю, западному человеку, который покидал их, – быть может, навсегда.

Варрон же, взяв ларец с документами и свою дочь Марцию, направился на юго-восток, ко двору царя Артабана.

11

Великий царь

Дальше Ктесифона, западной столицы царства, парфянские власти Варрона не пустили; ему предложили дожидаться, пока Великий царь, после победоносного завершения войны, вернется в свою резиденцию.

И Варрон стал дожидаться. Он ходил от министра к министру, говорил о своем Нероне, показывал известное послание усопшего царя, великого Вологеза, в котором тот благодарил Варрона за умное содействие в деле окончания войны между Римом и парфянами. Министры, однако, при всей своей вежливости, далеко не так серьезно расценивали дело Варрона, как он на это рассчитывал. Только мало-помалу он понял, что его затея, если ее рассматривать отсюда, из Ктесифона, выглядит куда более ничтожной. Он привык к толчее народов в Риме; но в Ктесифоне мир открывался гораздо шире, парфяне сносились с народами, имена которых Варрон даже не всегда знал или никогда не выговорил бы, если бы и знал. Послы скифов, аланов, даже послы Китая дожидались возможности предстать перед Великим царем и изложить ему свои просьбы. Варрон понял, что даже подлинный Рим не был для двора Артабана центром мира, не говоря уж об искусственном Риме Нерона. Порой он чувствовал себя весьма незначительной фигурой, провинциалом, и его планы, связанные с Ктесифоном, казались ему безнадежными.

Но когда царь прибыл, Варрон получил аудиенцию неожиданно быстро.

Церемониал соблюдался неукоснительно. Часть огромного тронного зала отделялась занавесом. Вдоль стен выстроена была царская гвардия, царедворцы стояли лицом к занавесу, образуя большой полукруг. Раздался голос:

– Его величество царь царей воссел на трон.

Занавес раздвинулся, Великий царь явился миру. Он восседал на золотом, сверкающем драгоценными камнями престоле, окруженный священнослужителями; рядом горел священный огонь. Тяжело и неподвижно лежали складки царского облачения. Корона, спускавшаяся с потолка на толстых шнурах, висела над головой царя. Лицо его больше чем наполовину скрывала огромная, искусно заплетенная борода, густо осыпанная золотой пудрой.

Сановники, когда голос возвестил, что царь воссел на трон, пали ниц, прикасаясь лбом к земле; опустился на колено и Варрон. Он передал свое прошение. Артабан милостиво велел прочесть его вслух и ответил, что обдумает его содержание. Занавес сдвинулся, и золотое видение восточного владыки скрылось раньше, чем Варрон услышал его голос. Аудиенция, по-видимому, окончилась.

Но это было не так. Варрон, разочарованный тем, что царь не сказал ему лично хотя бы несколько слов, был приятно поражен, когда ему сообщили: его величество даст ему тотчас же вторую, неофициальную аудиенцию.

Царедворцы и гвардия удалились. Варрон остался один в огромном зале.

Неожиданно из-за занавеса вышел небольшого роста человек. У него была круглая голова, его безбородое лицо, оттененное очень черными волосами, казалось особенно белым. Только по облачению Варрон узнал царя.

А тот вместе с короной и бородой сбросил с себя церемонность и превратился в человека с приятными и обходительными манерами. Без долгих слов он перешел к делу, заговорил об «эксперименте», как он назвал затею Нерона. Его греческий язык хромал, ему приходилось часто искать подходящее слово, и все же он умел выразить все оттенки мысли. В неудаче «эксперимента» повинна была, по его мнению, ненадежность «ореола» Нерона.

– Этот «ореол», – пояснил он с легкой иронией, – иногда, по-видимому, перестает выполнять свое назначение. Мой главный маг, правда, утверждает, что это невозможно. Но он ошибается. Пример вашего Нерона доказывает, что он ошибается. Когда Нерон решился согласиться на ту кровавую ночь или бежать из Эдессы, несомненно, «ореол» бездействовал. Вам, мой Варрон, как опытному государственному мужу, надо было позаботиться о том, чтобы в те минуты, когда «ореол» изменял ему, Нерон не принимал никаких решений.

Варрону не очень-то приятно было слушать эти примечательные политические и теологические рассуждения; он чувствовал за ними скрытую насмешку человека, сознающего свое превосходство. С досадой увидел он, что царь, хоть и наблюдал события издалека, понял главную ошибку Варрона, которую сам он никак не хотел признать. Из-за мелочной личной ненависти к Требонию и Кнопсу он упустил из виду главное: перестал следить за «тварью», за всеми его шатаниями и побуждениями. В непонятном ослеплении он забыл о том, что, даже лишенный собственных мыслей и собственной индивидуальности, человек в ту самую минуту, когда его наделяют властью, приобретает сущность и содержание. Функция властвования меняет нутро носителя власти. Власть, кредит, слава наделяют индивидуальностью и лицом того, кого природа лишила этих свойств. Варрону следовало это знать, следовало сказать себе это раньше. Но он не знал этого или не хотел с этим считаться. Как бы ни были дружелюбны и мягки речи царя Артабана, его витиеватые богословские рассуждения – они показывают, что Артабан ясно понял ошибку Варрона и его непростительное упущение.

А он-то тщеславно и заносчиво думал, что здесь, при парфянском дворе, только и ждут его поучений! Этого царя собирался