он наставлять, царя, который видел людей и политическую действительность куда более остро, чем сам Варрон! Ему он намеревался «на многое открыть глаза», подать «несколько полезных советов»!

Но Варрон был, по крайней мере, человеком, который не упорствует в своих ошибках. Бессмысленно было бы прятать их за туманной болтовней, за глупыми оправданиями. И он честно, мужественно, не пытаясь обелить себя, признал:

– Вы правы, ваше величество. Ваши упреки попадают прямо в цель.

Артабану, видимо, понравилось это деловое признание. Он оставил неприятную тему и ласково спросил Варрона:

– Так, мой милый Варрон, а теперь скажите, каковы, по-вашему, шансы Нерона в настоящий момент, после того как он смылся из Эдессы.

Он так и сказал «смылся», он употребил это простонародное слово, и в его с трудом построенной греческой фразе оно прозвучало особенно странно. Это «смылся» окончательно уничтожило Варрона. До какого идиотского положения довели его все эти ухищрения! Вот он сидит, самонадеянный, занесенный сюда случаем римлянин, и хочет что-то внушить прекрасно разбирающемуся во всем царю парфян: вашему царству угрожает серьезная опасность, если вы не пойдете на огромные материальные и человеческие жертвы, чтобы поддержать Нерона. Как сказать об этом? Это попросту глупо и совершенно безнадежно. Но – «здесь Родос, здесь прыгай».

Варрон превозмог себя и сказал Артабану кое-что из того, что подготовил и что было изложено в объемистых докладных записках, написанных для парфянского двора.

Нерон и его Рим, в противоположность Флавиям, по вполне понятным внешне- и внутриполитическим причинам, будут скрупулезно соблюдать договор о дружбе с парфянами. Нерон знает, что только в союзе с парфянами можно действительно отстоять цивилизацию от нашествия северных варваров.

Варрон говорил без всякого подъема, ему неприятно было произносить перед царем Артабаном такие дешевые фразы.

Артабан, впрочем, очень скоро прервал его болтовню вежливым, но очень решительным жестом.

– Мой милый Варрон, – сказал он, – все эти общие соображения мне известны. Но мне известно и другое: нет никаких резонов всаживать в ваше предприятие новые войска и деньги и после того, как ваш Нерон с его никудышным «ореолом» наделал столько глупостей. Если мне что-нибудь и неясно, то только одно: какие резоны могут заставить меня и сейчас помогать вам в вашей затее? Об этом мне бы и хотелось услышать от вас, как от представителя Нерона.

Перед такой трезвой постановкой вопроса Варрон почувствовал себя школьником, не выучившим урока, и деликатность, с которой Великий царь указывал на его ошибку, не облегчала ему ответа. Здесь могли помочь только честность, деловитость. Сухо и без прикрас признал он, что после того, как по его небрежности цезарь сумел бежать, он отказался от своего первоначального мнения, будто власть Нерона можно распространить до самого Палатина. Но он полагает еще и сегодня, что вполне возможно спаять все мелкие царства между Тигром и Евфратом, прихватив вдобавок значительную территорию по ту сторону Евфрата, в одно большое буферное государство под властью императора, который с престижем имени «Нерон» соединяет сердечную преданность Великому царю Артабану.

– Да, – ответил Артабан, – совершенно так же и я смотрю на создавшееся положение. В лучшем случае я достиг бы усиления нашего влияния в Месопотамии. А это значит, – заключил он, вежливостью тона смягчая резкий вывод, – и вы сами это признаете, что, взяв на себя жертвы и риск, связанные с активной поддержкой вашего Нерона, я добьюсь выгоды, которая ни в каком разумном соотношении с огромными затратами на нее не находится.

Варрон не ответил. Что можно было ответить на это заключение? Оно правильно. Он проиграл игру. Он конченый человек.

– Значит, мне надо вернуться в Эдессу? – спросил он, и его померкшее лицо разительно не соответствовало спокойствию этого логического вывода.

– Не разыгрывайте предо мной героя, – почти с досадой ответил царь. – Вы ведь отлично знаете, что для вас вернуться в Эдессу – значит быть выданным Риму и погибнуть. Само собой разумеется, что мне приятно иметь при своем дворе человека, который заслужил благодарность моего великого предшественника Вологеза и который признал меня, когда я был еще слаб и ничтожен. Вы и ваш Нерон для меня – желанные гости. Но, к сожалению, я должен заранее ограничить мое гостеприимство. Если оно будет грозить миру моего государства, я вынужден буду его нарушить.

– А разве такая возможность мыслима? – оторопело спросил Варрон.

– Да, и даже весьма, – серьезно ответил Артабан. – Если Домициан будет умен, он предложит мне выгодные торговые договоры и не станет сопротивляться разумному разрешению военных вопросов в Междуречье. Если он при этом поставит условием, чтобы я отступился от вас и вашего Нерона, я не сочту себя вправе это условие отклонить. Нельзя ради благополучия одного лица ставить под угрозу мир двухсот миллионов. Такой человек, как Луций Теренций Варрон, должен это понять.

Да, Варрон это понимал. Рассуждения Великого царя были так же прямолинейны и ясны, как неровен его греческий язык. И все же этот умный, порядочный и гуманный царь, по мнению Варрона, предъявлял к его разуму слишком высокие требования. Он не только хотел выдать Варрона, он хотел, чтобы Варрон сам признал необходимость этого.

Перед молчаливой Марцией Варрон пытался разобраться в своих впечатлениях.

– Мне остается, – сказал он, печально и иронически улыбаясь, – одна надежда: что Дергунчик наделает глупостей и вынудит тем самым Артабана снова вступиться за дело нашего Нерона. Но, к сожалению, я сам многому научил Дергунчика и выбил из него охоту делать глупости.

И Варрон оглянулся на прошлое, вспомнил, как он затевал свое дело, свой «эксперимент», и осудил себя за то, что мерил все западной мерой, позабыв о Востоке. Он, например, всегда считал себя дальновиднее всех, на самом же деле он с истинно римской ограниченностью не умел взглянуть за пределы империи. В сущности, он проявил себя таким же националистом, как и все прочие, надменным и уверенным в том, что Рим осчастливит мир, если займется его устройством. Теперь, слишком поздно, он понял, как велик мир и как мал Рим.

И