все-таки добропорядочный чиновник неожиданно изменил своей так бережно хранимой корректности, причем без видимой причины. Атилий Руф осведомился лишь, как лучше всего, не вызывая дипломатических осложнений, сообщить Варрону о решении сената. Цейоний покраснел и, с трудом сдерживаясь, спросил, можно ли ему знать, о чем идет речь. Конечно, ему можно знать, ответил Атилий Руф и рассказал, в чем дело. Сенат вынес решение по поводу жалобы Варрона на неправильно взысканный инспекционный налог. Сенат постановил: жалоба справедлива, двойное обложение доказано, казна обязана вернуть Варрону неправильно взысканные с него шесть тысяч сестерциев. В Риме придают большое значение тому, продолжал Атилий, чтобы Варрону вручены были по всей форме как это решение сената, так и обвинение в государственной измене.

И тут случилось невиданное. Цейоний, стоик, о котором рассказывали, что он не один удар судьбы принял с достойным удивления самообладанием, несколько раз глотнул воздух, провел, глубоко взволнованный, кончиками пальцев одной руки по ладони другой, и, когда Атилий, желая помочь ему справиться с волнением, заговорил о чем-то безразличном, Цейоний вдруг встал, выдавил: «Извините!» – и бросился вон из комнаты.

Атилий Руф покачал головой. Значит, было какое-то зерно правды в разговорах о том, что Восток доводит до расстройства нервов и лишает рассудка даже самого трезвого чиновника.

14

Реальная политика

Еще не успев принять знаки власти, Атилий Руф начал переговоры с Артабаном. Сомнения в законности притязаний Артабана, писал он ему, устранены его победой, явившей смертным волю богов, и Рим, в принципе, готов возобновить с Артабаном, как с признанным повелителем Парфянского царства, традиционный договор о дружбе. Предварительно, однако, необходимо ликвидировать разногласия, которые в последнее время возникли между обеими державами. Рим – признанием Пакора, Артабан – признанием самозванца Теренция нарушили взаимную дружбу. Новый губернатор надеется, что Артабан так же энергично постарается избавиться от этого самозванца, как Рим от претендента Пакора. Он просит поэтому Великого царя отказать мошеннику в праве убежища, которым тот злоупотребил, и выдать его, а также бывшего сенатора Варрона, дружественному Риму.

Артабан ответил уклончиво. Он готов рассмотреть вопрос о выдаче Риму человека, которого многие признают законным императором, но пусть Рим сначала даст обязательство ни под каким видом не мстить дружественным Артабану князьям и властителям Месопотамии, которые, следуя его примеру, признали Нерона.

На основе этих посланий начался длительный торг. Руф Атилий заявил, что готов освободить от наказания месопотамских князей, но за это он требует полномочий на усиление римских гарнизонов в их княжествах. В ответ на это Артабан потребовал разрешения укрепить свои собственные стратегические позиции в Междуречье. Обе стороны знали, что ни одна из них не допустит срыва переговоров, каждая сторона всячески старалась обойти другую, ни одна не поддавалась на обман, и обе умели выжидать. Проходили недели за неделями, прежде чем договор принял окончательную форму.

Наконец все было готово, и оставалось лишь определить день для обмена грамотами.

Когда переговоры стали приближаться к концу, Артабан пригласил к себе Варрона. Варрон знал – царь предупредил его заранее, – что Артабан не пойдет на риск вызвать войну с Римом ради того, чтобы спасти Варрона и Нерона; Варрон знал, конечно, о переговорах с Римом и о том, что их завершение означает его выдачу. Поэтому он был готов к худшему и принял для себя решение. Он любил жизнь и не очень заботился о сохранении «достоинства»; тем не менее, если договор будет подписан, ему не останется ничего другого, как проглотить золоченые пилюльки или вскрыть вены. Он понимал и одобрял позицию Великого царя; все же, переступая теперь порог покоя, где ждал его царь, он видел в нем лишь судью, палача, врага, и тяжкое ощущение дурноты подступило к горлу этого в общем не трусливого человека, а ноги у него подкашивались.

Царь с присущей ему деловитостью рассказал о ходе переговоров, протянул Варрону проект соглашения, попросил спокойно прочесть документ и сказать свое мнение о нем.

И Варрон стал читать – и увидел. Он увидел, что договор, который детально регулировал военные, политические и хозяйственные отношения между обоими государствами, составлен был людьми, убежденными, что соглашение предпочтительнее войны; они готовы были ради этого соглашения отдать больше, чем это было неизбежно, и выгадать меньше, чем они могли бы выгадать. Это был умный и достойный договор, дальновидный, не слишком прямолинейный и не слишком гибкий, на основе его между Римом и Парфянским царством можно было установить длительный мир. Конечно, в этом разумном договоре был также и пункт, гласивший, что Великий царь обязуется выдать римским властям Максима Теренция и Теренция Варрона.

Манускрипт договора был объемист, со многими приложениями. Варрон читал долго, царь молча сидел рядом и не мешал ему. Варрон брал листы, один за другим, его карие удлиненные глаза внимательно пробегали по строчкам слева направо, а затем быстро назад – справа налево, от строчки к строчке. Так сидел он в непринужденной позе, скрестив ноги, и читал. Он читал внимательно, не пропуская ни одной частности. Это удивляло его: ибо попутно он думал о многом. «Вот, значит, мой смертный приговор, – думал он, например. – Очень разумно обоснованный приговор, любая апелляция тут бессмысленна. Проглотить мне золоченые пилюльки или вскрыть вены? Сердце у меня бьется очень сильно. Замечает ли это царь? Надо попытаться дышать ровно и спокойно, чтобы ему не было слышно, как оно бьется. Какой смысл показывать ему, что я взволнован, это бы только повредило мне. А почему, в сущности, я взволнован? Ведь я все это предвидел».

Такие и подобные мысли мелькали у него в голове, но он умел владеть собой, и ему удалось ответить царю деловым тоном:

– Этот договор – самый умный из тех, которые когда-либо заключались между римлянами и парфянами.

– Да, – сказал Артабан, – было бы безумием и преступлением, если бы я сорвал его подписание.

– Верно. Это было бы безумием и преступлением.

Артабан взглянул на него своими выпуклыми, хитрыми, задумчивыми глазами и сказал: