но еще упрашивает его этой возможностью воспользоваться. Разве не обернулось все, без малейшего нажима с его стороны, так, словно он сделает царю одолжение, если останется жить? Эта счастливая шутка капризной Фортуны развеселила и окрылила его. Но он старался скрыть свое состояние от царя, он хотел до конца насладиться создавшимся положением. И все вышло так, как он хотел. Артабан, помолчав немного, продолжал доверительным тоном, с чуть заметной лукавой улыбкой:

– Впрочем, и бродягой можно быть по-разному. Бродяжничать под покровом царского благоволения, бродяжничать и в то же время чуть-чуть греться в лучах «ореола» – это, например, сравнительно с другими, весьма удобный вид бродяжничества.

Варрону приходилось сдерживать себя, чтобы не закричать от счастья, не излить свою неистовую радость в ликующих возгласах, не бить себя в восторге по ляжкам. Он достиг того, что этот царь, повелитель всего Востока, не только настойчиво уговаривал его принять дар, но собирался еще еретически облегчить ему благочестивый подвиг бродяжничества. К Варрону вернулась его всегдашняя самоуверенность, и он спросил с наигранной нерешительностью и так фамильярно, как вряд ли кто-либо осмеливался за несколько последних лет говорить с Великим царем:

– А есть разве средства осведомить власти вашего величества на крайнем Востоке о том, что на меня, как вы говорите, падают лучи вашего «ореола»?

И Артабан, довольный, что его собеседник, видимо, переменил решение, с живостью ответил:

– Разумеется, я поставлю в известность тех лиц моей пограничной провинции, от которых многое зависит, и дам им понять, что некий нищенствующий монах с Запада – не простой монах, но пользуется покровительством Великого царя.

И только теперь Варрон решился великодушно принять то, что за час до того казалось ему несбыточным счастьем, и он скромно, но тоном человека, исполняющего просьбу, проговорил:

– Я не смею противоречить желанию вашего величества.

Артабан же с той тихой, обаятельной вежливостью, которая снискала ему любовь народа, сказал сердечно:

– Благодарю вас за то, что вы решились принять мое предложение. А мне всегда доставит радость взглянуть на письмо, с которым великий Вологез обратился к вам и которое вы мне оставили. Гостеприимство для меня – долг, вдвойне приятный по отношению к вам, и мне очень не хотелось нарушить его. Но скажите сами, Варрон: разве я мог бы, если бы вы вели себя менее разумно, соблюсти законы гостеприимства, которые в этом случае угрожали бы столь высокому делу, как сохранение мира?

И Варрон, внутренне ликуя, счастливый таким исходом, великодушно подтвердил:

– И на Западе и на Востоке может быть на этот счет одно лишь мнение: было бы преступно при таких условиях блюсти гостеприимство. Я восхищен милосердной мудростью вашего величества, нашедшей выход.

Царь не старался скрыть свое удовлетворение.

– Да, – весело заключил он, – это очень приятно, что мы все же изловчились и нашли способ, как соединить законы политической мудрости с законами гостеприимства.

Он сказал: «изловчились», и это простонародное выражение странно прозвучало в его с трудом построенной греческой фразе. Варрон же ласково и радостно рассмеялся; еще немного – и он похлопал бы царя по плечу.

15

Варрон исчезает на Востоке

На следующий день после беседы с царем Варрону доставлен был с нарочным приговор сената по поводу его жалобы на двойное обложение. Тот же нарочный одновременно принес ему запечатанный мешок с шестью тысячами сестерциев, шестьюдесятью золотыми монетами. Варрона это послание развеселило до глубины души, он прочел приговор, распечатал мешок, набрал пригоршню золота, пропустил монеты между пальцами. Потом он спросил у нарочного, не возьмет ли тот письмо, чтобы на обратном пути через Антиохию доставить его Цейонию, и дал ему в награду мешок с шестьюдесятью золотыми монетами.

И вот он пишет свое последнее письмо на Запад:

«Разве мы с вами, мой Цейоний, не поступили оба, несмотря на наши пятьдесят лет, как зеленые юнцы? Игра кончена. Это была глупая игра, мы оба проиграли. Выиграли другие.

Я исчезаю навсегда, милый Цейоний, и вы будете избавлены от человека, которому обязаны прозвищем Дергунчик. Но я солгал бы, впрочем, если бы сказал, что раскаиваюсь: да, и сейчас еще, готовый исчезнуть, я улыбаюсь, вспоминая вас и ваше прозвище.

Наша игра стоила мне дорого. В приложении к этому письму вы найдете точный подсчет, сколько именно. Вы увидите: это почти все, что у меня было. Я ничего не оставляю здесь, кроме моей дочери. В том состоянии, до которого я довел ее, Марция не столь уж приятная дама. Но Востока она никогда не любила, и я очень прошу вас, Цейоний, принять в ней участие и доставить ее в Италию. Сделав это, вы очень бы утешили меня. В конце концов, игра наша велась из-за этих шести тысяч сестерциев, и формально вы проиграли.

Я никогда не питал к вам ненависти, любезный Луций, и думаю, что в глубине души и вы сохраняли ко мне немного симпатии. Примите же последнюю улыбку и искренние пожелания от вашего Варрона».

К письму он приложил расписку на шесть тысяч сестерциев со счетом прибылей и убытков на оборотной стороне. Последней статьей в графе «Убыток» значилось: «Варрон исчез».

И он стал готовиться к уходу в бродяжничество.

В последний раз он открыл душу перед западным человеком – перед Марцией. Он сказал Марции, белолицей и прямой, что она будет пользоваться у Артабана добрым и верным покровительством. Если же она хочет вернуться на Запад, в Рим, она сможет сделать и это; деньги ей обеспечены, к ней, вероятно, явятся, ее позовут и отвезут. Затем он передал ей ларец с документами – содержание всей его жизни.

– По всей видимости, – продолжал он, – игра моя окончательно проиграна. Повинен в этом бедный дурачок Теренций, который единственный раз в жизни захотел действовать самостоятельно