лица вокруг засветились бы, сердце этого холодного, занятого лишь политикой царя, сердца всех парфян устремились бы к нему, весь народ парфянский взялся бы за оружие, чтобы защитить его. За все сорок пять лет его жизни всего два раза голос изменил ему, и именно сегодняшний день, именно этот решающий час избрали боги, чтобы наказать его хрипотой и погубить его. В одно мгновение он из римского императора превратился в последнего, самого жалкого и смешного из смертных.

Он стоял, облаченный в царские одежды. Но под этими одеждами был бедный, преследуемый римскими властями, дрожащий за свою жизнь Теренций. И на лице человека на троне, и на лицах священнослужителей и сановников он читал то, что жужжало у него в голове, словно надоедливое насекомое:

Горшечнику место на улице Красной, Он господина корчит напрасно. Это опасно.

17

Трехглавый пес

Артабан снарядил поезд, который по его приказу доставил Нерона к границе, чрезвычайно пышно, точно ехал какой-нибудь князь, а не пленник в сопровождении конвоя. Граница, где он был передан римским властям, шла по небольшому холму, и отсюда, с предпоследней в его жизни высоты, пока римские чиновники писали акт, подтверждающий его передачу, он смотрел на расстилавшийся внизу Евфрат, который недавно еще был его рекой, и на город, который меньше чем год тому назад восторженно встречал его.

Губернатор Атилий Руф не был жесток, но он считал необходимым как можно глубже унизить Теренция, чтобы никому не могло прийти в голову: а не Нерон ли это все-таки? Поэтому с Теренция тотчас же и на глазах у всех сорвали пышные одежды, заковали его в кандалы по рукам и по ногам, провели в грязных отрепьях самой длинной дорогой по улицам города, который забрасывал его насмешками и грязью, провожал плевками, и бросили наконец в подвалы крепости.

В этот день Теренций был еще довольно представителен с виду, между пятнами грязи просвечивала еще блекло-розовая кожа. Широкое лицо пока оставалось гладким и более или менее тщательно выбритым, многочисленные тумаки и щипки еще не испортили аккуратно завитых и припомаженных лучшими маслами, зачесанных на лоб локонов. Все происшедшее повергло его прежде всего в безмерное изумление и испуг. Дыра, в которую его бросили, была сырая, темная, кишмя кишела крысами. И все же он уснул после этого полного волнений дня, и, несомненно, эту первую ночь в неволе он провел лучше той, когда убили Нерона, или той, когда он лежал в храме Тараты, или той, когда он очутился в доме Иоанна.

Наутро к нему присоединили второго пленника, также в отрепьях, оборванного, худого, в рубцах и кровоподтеках – Кнопса. Маллук наконец, после долгих переговоров, выдал его, но путь Кнопса до римской границы был менее приятен, чем путь Теренция. Конвоиры со злым умыслом близко подпускали толпу, и Кнопс прибыл на римскую границу в сильно растерзанном виде. Его держали на скудном пайке, он страдал от голода, ныли раны; все же он не был особенно подавлен. Еще до того, как его увезли из Эдессы, он достоверно узнал, что Иалта благополучно бежала из города. Правда, это было все, что ему удалось узнать. Иалте давно уже полагалось родить, но об этом он не получил известия. Самое важное, однако, то, что она успела скрыться от этой сволочи. Маленький Клавдий Кнопс, наверно, давно уже увидел свет, и живется ему наверняка неплохо. Папаша Горион знает, куда Кнопс рассовал свои деньги, а Горион не из тех людей, которые не сумеют эти деньги вызволить. Голода и холода его сыночек, конечно, не узнает, он будет защищен надежным золотым панцирем. Его маленький Клавдий Кнопс пойдет в него, он поднимется высоко, выше креста, который будет последней вершиной в жизни самого Кнопса; сын его наплодит новых Кнопсов, людей его породы, хитрых, изворотливых, способных строить на глупости других свое благополучие. Кнопс не был храбрецом, он трепетал от страха перед тем, что ему предстояло. Но сознание, что все совершенное им и все предстоящие страдания – все это для блага его маленького наследника и сына, следовательно – для цели благородной, придавало ему силы, поддерживало в нем живость и склонность к злым остротам, проворно слетающим с языка.

В полумраке подземелья он узнал своего бывшего господина и императора раньше, чем тот его. Он дотащился в своих цепях до Теренция, оглядел его, ощупал, насколько позволяли цепи, установил:

– Ну, Рыжебородый Малыш, с вами дело пока что не так плохо. На вас, видимо, кое-что осталось. С тела вы еще не очень спали. Но, боюсь, надолго вам свои приятные формы сохранить не удастся. Много вам еще предстоит всякой всячины. И в конце концов ваши объемистые телеса вам дорого обойдутся. Привяжут ли вас к кресту или пригвоздят – жирному труднее висеть, чем тощему. Жирному больше достается. Правда, у жирного нервы крепче.

Кнопс ткнул Теренция в живот своими цепями. Он был страшно зол на этого человека, которому так неслыханно везло и который своим идиотским бегством погубил и себя, и своих товарищей.

Теренций не ответил. Он страдал, правда, от голода, но еще больше от отсутствия ванны и парикмахера. Однако «ореол» его не покинул. Он высоко взлетел после первого своего падения, из пещер подземного города в пустыне он был снова вознесен на прежнюю высоту, переживет он и это падение. Грубая реальность близкого конца, представшая перед ним в резких, пискливых словах Кнопса, тотчас же преобразилась в его сознании в нечто более возвышенное. Он видел себя пригвожденным к кресту, но он не был обычным авантюристом, он был героем трагедии, которого сама судьба избрала своим врагом. И речи Кнопса не могли уязвить его.

Еще через день в подземелье ввели третьего гостя. Но капитан Требоний вошел иначе, чем Кнопс, – он вошел незакованный, статный, чистый, упитанный и по-прежнему полный злобного