юмора. Он держал в руках Эдесскую цитадель до последней минуты. В сущности, он должен был бы, когда его взяли в плен, броситься на меч. Но капитан Требоний считал, что он не раз доказал свою храбрость и что офицер должен быть героем, а не дураком-стоиком. Он и не помышлял о том, чтобы в угоду злому гению подохнуть раньше положенного срока. Ему приходилось видеть в своей жизни удивительнейшие капризы судьбы, сражения, когда казалось, все неизбежно шло к гибели – и вдруг чудесный оборот событий в последнюю минуту приносил спасение. Тот не настоящий солдат, кто не верит в свое счастье, без этой веры ни один солдат не пошел бы в бой.

В данную минуту, однако, он был здесь, в темнице, и коротал время, оглушительно хохоча над своими товарищами по несчастью. Они лежали в цепях, жалкие, униженные, он же, любимец армии, даже в неволе не потерял своей популярности, и обращение с ним было соответствующее. И правильно. Те двое, рабы, подонки, заслуживают, чтобы их вздернули на крест. Он же – свободнорожденный, у него, любимца армии, капитана Требония, есть свой дух-покровитель, и народ и армия попросту не потерпят, чтобы с ним расправились.

Сумерки подземелья наполнились громовыми раскатами его голоса, полнокровность капитана оживляла этот призрачный полумрак, его сильное дыхание, его запах побеждали близость потустороннего мира. Капитан гонял крыс и радушно, по-простецки, шутил со стражниками, переговариваясь с ними через стены. И потом снова, громко, фальшиво, жирным голосом пел песенку о горшечнике, в такт ударяя Нерона по плечу или по ляжкам или тыча его в живот. Подобно всему народу, и он попался на приманку этого поддельного императора, и, как весь народ, он мстил теперь за свое легковерие разоблаченному и свергнутому.

И Кнопсу он старался отплатить за то, что столько времени вынужден был относиться к нему, как к равному. У Кнопса же от присутствия бывшего приятеля и собутыльника настроение поднялось. Хотя обращались с Требонием лучше, хотя Требоний мог безнаказанно дразнить и мучить его, Кнопс теперь даже больше, чем раньше, чувствовал свое превосходство. Куда этому чванливому дураку Требонию до него, он, Кнопс, видит вещи в их настоящем свете. Они оба погибнут, он и Требоний. Но от Требония, когда его распнут, ничего не останется, а Кнопс будет жить в своем маленьком сыночке. Значит, чья взяла?

Разумеется, умнее было бы чувства эти скрыть. Но Требоний уж очень большой наглец. Кнопс должен сбить с него спесь. И вот однажды, когда Требоний со всей присущей ему наглостью взялся за него, Кнопс не вытерпел.

– Не заблуждайся, старина, – начал он язвительно. – Твою фельдмаршальскую тушу точно так же выбросят на свалку, как и мою канцелярскую, и одни и те же псы будут обгладывать наши кости. Но тогда-то и обнаружится, кто из нас был умнее, – ты, который советовал мне дожидаться сенаторских дочек, приготовленных нам в Риме, или я, который уже сделал моей Иалте сына. От тебя, капитан Требоний, ничего не останется. А я кое-что оставлю на земле: удачного сына, с крепким телом – от матери, хорошей головой – от отца и вдобавок с кучей золота.

Требоний сидел на своих нарах, слушал, соображал, ухмылялся. Он припомнил совершенно точно, что Кнопса арестовали, когда его Иалта еще не разрешилась от бремени. Требоний знал обычаи Востока, знал, что на Востоке арестованных лишают всякой возможности общения с внешним миром. И поэтому, помолчав, он коварно, со злобной мягкостью спросил Кнопса, получил ли он хорошие нести о Иалте и об их отпрыске. Кнопс промолчал, Требоний сразу понял, что у Кнопса никаких сведений нет. И он развязно и нагло стал над ним издеваться.

– Да, да, наш Кнопс – это голова. Тебе, наверное, боги во сне открыли, что вылезло из чрева твоей Иалты? Или ты по яйцу можешь сказать, что из него вылупится – петух или курица? Разве тебе не сказали, что твоя Иалта ощенилась девчонкой, жалкой, маленькой крысой, такой же щуплой, как папаша?

Кнопс убеждал себя, что капитан просто-напросто нагло врет. И все-таки его слова попали в цель. Всякий раз, когда Кнопсу приходило в голову, что Иалта может родить ему девочку, он отгонял от себя эту мысль. Он раскаивался в своей слабости, в том, что заговорил с Требонием. Надо держать язык за зубами. Не показывать этому подлому псу, как он уязвлен. Но он не в силах был сдержать себя; робко, умоляюще прозвучал вопрос:

– Тебе что-нибудь точно известно, Требоний? Ты действительно что-нибудь знаешь? Скажи же, прошу тебя, Требоний.

Требоний злорадствовал. Он рассказывал стражникам о надеждах и опасениях Кнопса, и те день и ночь донимали заключенного солеными остротами насчет его потомства.

Теренций почти не замечал присутствия Кнопса и Требония. Когда его оставляли в покое, он сидел в своем углу, скорчившись, насколько позволяли цепи, и погружался в себя. Однажды, к удивлению Кнопса и Требония, он сказал очень вежливо:

– Вы оказали бы мне услугу, если бы не так шумели.

Он по-прежнему страдал от голода и еще больше от грязи; это, очевидно, входило в ту роль, которую определила ему судьба. Но уж безусловно не входила в эту роль тоска по Гайе, мучившая его день ото дня все сильней. О, как он хотел бы, чтобы Гайя пришла к нему ночью, во сне, как он был бы благодарен ей за сердитые увещания и окрики! Он горевал по ней, призывал ее мысленно, чтобы она накормила, искупала бы его.

Проходили день за днем, не принося заключенным ничего нового. Наконец при свете факелов в камеру вошел человек, которому суждено было целиком заполнить собой последние дни заключенных, даже во сне не давая отдыха их слуху и зрению, – капитан Квадрат. На этого Квадрата губернатор Атилий, который хотел превратить закат Лже-Нерона в занятное зрелище для толпы, возложил казнь. Потому что капитан Квадрат славился своими забористыми шутками и слыл знатоком народной и солдатской души; его любили и армия и население, у него были все шансы стать преемником Требония.

Квадрат был невысокого роста, но широк в плечах и очень мускулист. Телом он