и, конечно, натворил глупостей. Но я не сержусь на него, и, если тебе придется говорить с ним до того, как они доставят его в Антиохию, передай ему, что Варрон ему кланяется и желает легкой смерти. Если тебе кто-нибудь скажет, что я затеял все из-за ссоры с Дергунчиком, промолчи. Но я надеюсь, ты понимаешь, что это вздор. Я не такой уж идеалист, но, если бы мной не руководила идея, я не стал бы действовать. Вольно и в то же время невольно я служил идее. Все равно: не я – другой явился бы и попытался восстановить царство Нерона. Если бы я не создал этого Нерона, другой создал бы другого Нерона: может быть, более корыстный творец создал бы еще худшую тварь.

– В сущности, – сказал в заключение этот неисправимо легкомысленный оптимист, – хотя исход дела не говорит в мою пользу, я действовал все же правильно и разумно. Идея устранения различий между Западом и Востоком выросла и окрепла во всем мире, и в этом есть и доля моей заслуги. Вполне логично, что я теперь окончательно растворюсь в Востоке. Я не жалею об этом.

Марцию, молча слушавшую отца, охватил хаос мыслей и воспоминаний. То, что отец погружается в это нелепо пестрое море Востока, логически завершает его беспутную, необузданную жизнь. И ее бессмысленное одиночество – такая же логическая развязка ее жизни. Так должна кончить жизнь женщина, которая предназначена была стать сначала весталкой, потом супругой какого-нибудь претора, консула, губернатора и которая вместо этого провела краткие годы своей молодости среди полулюдей Востока и стала женой импотента, мошенника и раба. До этого пункта она мыслила еще четко. А дальше в мыслях и чувствах Марции начинался хаос: в запутанный клубок сплетались видения жизни и смерти, весталки и продажной девки, Нерона, Теренция и Фронтона, и все эти обрывки представлений, мыслей и чувств перемешивались с непристойными словами, которые Фронтон любил говорить в минуты страсти. Когда отец кончил говорить, Марция стала улыбаться своей странной, безумной улыбкой и что-то тихо напевать. Варрон смолк, а она все еще продолжала что-то мурлыкать. Варрону показалось, что на мотив песенки о горшечнике она пела свои, какие-то непонятные слова. Слова эти, монотонный напев и образ загадочно улыбающейся Марции – было то последнее, что Варрон унес с собой в бродяжничество.

Несколько дней спустя царь Артабан облачился в свое тяжелое сверкающее царское одеяние, нацепил золотую бороду, уселся за занавесом на трон, велел подвесить над головой у себя корону и обменялся с послами римского губернатора грамотами, в которых изложены были условия продления договора о дружбе между его царством и Римской империей.

Цейоний, еще не дочитав до конца письмо Варрона, решил просьбу его исполнить. Но это легче было решить, чем сделать. Марция отказывалась ступить на корабль, если ей не разрешат взять с собой урну с прахом Фронтона. Урна же эта была установлена в Эдессе и свято чтилась. Царь Маллук не хотел выдавать прах гостя, которому он чем-то был обязан. Шарбилю пришлось многократно обращать внимание царя на то, как сильно тот компрометирует себя, не отдавая прах Фронтона; наконец Маллук уступил. И вот Цейоний и Марция сели на корабль, отплывавший в Рим, Атилий Руф хотел было из вежливости проводить на корабль эту необычную пару, но Цейоний поблагодарил и отказался.

Едва он прибыл в Рим, как император вызвал его на аудиенцию. Свидетелей на этой аудиенции не было, но известно, что молодой император любил зло поиздеваться над беззащитными партнерами. Надо полагать, что эта аудиенция была не из приятных для губернатора, у которого оказалась столь несчастливая рука. Те, кто видел Цейония, когда он вышел из рабочего кабинета императора, где пробыл очень долго, рассказывали, что он шатался, как пьяный.

О дальнейшей судьбе Луция Цейония, консула и генерал-губернатора императорской провинции Сирии, и Марции Теренции, супруги Теренция Максима, некоторое время называвшего себя Нерон Клавдий Цезарь Август, ничего не известно.

16

Зависть Богов

За всю жизнь у Нерона-Теренция не было лучшего времени, чем это его сорок пятое лето. Великий царь предоставил в его распоряжение прекрасный загородный дворец на берегу одного из каналов Евфрата, расположенный и часе езды от Ктесифона. К его услугам был также пышный двор – казначеи, виночерпии, стольники, слуги всякого рода, и Нерон затратил много труда, чтобы соединить воедино греко-римский придворный церемониал с парфянским.

То, что он потерял свое царство, угнетало его. Но вернуть ему царство – это было не его делом, об этом следовало позаботиться Варрону и Артабану. Если царство досталось ему, когда Артабан поглощен был тяжелыми боями с соперником своим Пакором, то вернуть его теперь, когда Артабан победил, было вдвое легче.

Правда, ему не хватало иногда прежних советников, но он быстро примирился с этим. Кнопс спасовал в ту ночь, когда они покинули Эдессу, а Требоний начал в нем сомневаться – это Нерон отлично чувствовал. Впрочем, и без них можно обойтись. Варрон в первое время пребывания Нерона под Ктесифоном изредка бывал у него, но в последние недели он не появлялся больше. Нерона это беспокоило, но он ни о чем не расспрашивал. В Эдессе он нуждался в услугах такого государственного мужа, как Варрон, здесь же, в Ктесифоне, ему служит более могущественная особа, сам Великий царь. Раз в месяц повелитель Востока и повелитель Запада обменивались официальными визитами.

В общем, Нерон был доволен, что его теперь вместо прежних советников посещает царедворец Вардан. Он бывает у него примерно раз в две недели и по поручению Великого царя кратко докладывает ему о положении дел. Нерон был ленив, когда дело касалось реальных вещей, и ему было приятно, что больше его вопросами политики не утруждали.

Это веселое и мирное лето принесло Нерону-Теренцию неожиданную радость. Его постоянно грызла досада, что греческое и арамейское th звучит у него недостаточно чисто. Десятки лет он добивался безупречного произношения этого проклятого звука, иногда он ему удавался, но чаще всего выходил не так, как следует, и никогда Нерон не владел им так же