эти минуты его Нерона распинают на кресте, он в крайнем случае с удовлетворением констатировал бы, что судьба заставляет менее ценного и менее виновного расплачиваться за проигрыш более ценного и более виновного человека и, следовательно, судьба эта в высшем смысле справедлива.

От этой иронии игрока был далек царь Филипп, вспоминавший в этот час о Теренции в своей Самосате и глубоко потрясенный. Он бродил по красивым комнатам библиотеки: его обуревали смятенные мысли и чувства… Ему не следовало поддаваться на уговоры Варрона. Он не рожден бунтарем. Он не знает, плохо или хорошо то, что произошло; кончилось все, во всяком случае, иначе, чем Филипп ожидал. Несмотря на усилия Артабана, губернатор Атилий Руф еще больше ограничил суверенитет Коммагены. Может быть, это и хорошо для Филиппа. Действовать – это низко, благо только в созерцании. В глубине души Филипп призывал день, когда грубый, рожденный для господства Рим окончательно лишит его короны и он сможет свободно отдаться своим мыслям и грезам, своим постройкам и книгам.

И царь Маллук думал в этот час о Теренции. Ему признание Нерона принесло больше пользы. Верховный жрец Шарбиль проявил себя в нелегких переговорах с Римом стойким и гибким государственным мужем, и Эдесса при активном содействии Артабана вышла из перестройки Месопотамии более сильной и независимой, чем прежде. Маллук слушал лепет фонтана и думал о том, какой прекрасный, умиротворяющий конец получила сказка о горшечнике, которого звездные боги на время сделали императором. Эдесса расширяла свои владения, а этот Теренций окончил земное существование, не обременив совести царя нарушением святости гостеприимства.

Между тем Нерон и его сообщники продолжали свой нелегкий путь. У выхода из города, там, где начинался подъем на Лисью гору, стояли женщины и протягивали всем троим сосуды с болеутоляющим, наркотическим напитком. Тот, кто поил осужденных этим питьем, должен был по закону заявить о своем намерении и во всеуслышание назвать себя. Женщины же сказали:

– Этот напиток мы подаем вам от имени Марции, дочери Теренция Варрона.

Наконец они взошли на Лисью гору. По всему склону холма, от подножия до вершины, голова к голове, стояла густая толпа. Капитан Квадрат долго думал, пригвоздить ли троих к крестам или привязать. Если пригвоздить, то мученья будут сильнее, но короче: заражение крови ускоряло смерть. Если же человека привязывали к кресту, то случалось, что он жил и два и три дня. Квадрат решил в конце концов привязать своих «пансионеров». Солдаты сорвали отрепья, прикрывавшие их тела, привязали их раскинутые руки к поперечинам, а доски прибили к вертикальному столбу. Жадно вытягивали шеи тысячи людей, с щекочущим чувством, боясь что-либо упустить; они разразились оглушительными криками, когда наконец Нерон, его канцлер и его фельдмаршал аккуратно повисли на своих крестах, как предсказывала песенка о горшечнике. Солдаты же, по обычаю, разыграли в кости платье осужденных, и многие из толпы обступили выигравших, чтобы выторговать остатки одежды Нерона, – одни из страсти к коллекционированию, другие – потехи ради или из суеверия, а может быть, и из чувства благоговения: вдруг распятый и в самом деле был императором Нероном – кто мог знать?

И вот все трое висят. С Лисьей горы открывался красивый вид. Распятые видели у своих ног реку Оронт с ее островами, многочисленные дворцы, портики, памятники, виллы и сады прекрасной Антиохии, в которую они еще так недавно надеялись вступить триумфаторами. Теперь только Требоний вспоминал об этой надежде; он и на кресте не потерял ее. Между тем как Нерон и Кнопс едва реагировали на насмешки, которыми осыпали их солдаты и толпа, Требоний не давал спуску своему сопернику, капитану Квадрату, обмениваясь с ним солеными ругательствами. Требоний был наделен могучей волей к жизни, он попросту не хотел верить, что должен умереть. Он считал хорошим знаком, что его привязали, а не пригвоздили ко кресту: выходит, жить ему остается дольше. Насмешливая надпись, которую они прикрепили к его столбу, – «фельдмаршал Требоний» – его не задевала: он еще оправдает эту надпись; а жестяные медали, которые они пришили ему на грудь, жгли и зудели меньше, когда он думал о том, что он и в третий раз заслужит Стенной венец. Нет, они его не одолеют. Вися на кресте, он вытягивал шею и устремлял взгляд к подножию Лисьей горы, высматривая, не спешит ли наконец вестник с приказом снять по требованию армии с креста любимого капитана.

Солнце поднялось. Наркотический напиток перестал действовать, и вскоре после того, как их повесили, все трое почувствовали оцепенение и судороги в теле, хорошо знакомые им со времени трехглавого пса. С невероятной быстротой росли их мучения. Первым закрыл глаза и уронил голову набок Нерон, затем – Кнопс, и последним – Требоний. Так висели они с белыми, пересохшими губами, отваливающимися челюстями, вымазанные кровью, бесчувственные. Мухи облепили беззащитных. Ноги посинели, все тело зудело невыносимо, мускулы сводило судорогами, разрывавшими нервы, мозг раскалывался. От жажды вспухли нёбо и язык. Время от времени они теряли сознание, но лишь ненадолго.

В толпе бились об заклад, кто из троих первым испустит дух и подохнут ли они еще до захода солнца. Большинство полагало, что Теренций и Кнопс не переживут и дня, не то что здоровяк Требоний. То тот то другой из толпы то и дело пытались вызвать их на какую-нибудь реплику. Требоний еще иногда откликался, остальные же, к всеобщей досаде, оставались немы.

Солнце поднялось, и солнце стало спускаться, а трое висели, привязанные веревками, уронив набок головы с отвалившимися челюстями, становясь все недвижимее. Когда же солнце приблизилось к горизонту, по телам распятых вновь пробежал трепет, вновь затеплилась жизнь в их костенеющих телах. Опытный капитан Квадрат ожидал этого. Чтобы подбодрить их еще, он велел протянуть распятым надетую на длинный шест, пропитанную водой с вином губку. Солдаты подносили губку сначала ко рту, чтобы умиравшие могли проглотить капли освежающей влаги, затем вытирали этой губкой лицо.

Нерон пососал губку, голова его дернулась. Эта голова объята была пламенем. Под действием живительной губки он понял, что означает это пламя. Погибнуть в нем, сохраняя ясное сознание, – в этом состоял последний высокий долг императора.

Увидев, как жадно Теренций сосет влажную губку, солдаты отняли ее, поднесли снова, отняли опять. Для них это была забава, для Нерона