для свадеб, танцев и разных увеселений. В Германии особые кладбища имелись только при больших общинах; мелкие общины должны были перевозить своих покойников на эти районные кладбища, иногда на значительное расстояние. Такие центральные кладбища для общин Баварии находились в Регенсбурге, Вюрцбурге и Нюрнберге; для Рейнской области — в Майнце, Вормсе и Шпейере. При перевозке покойников приходилось платить пошлину у городских застав. Кладбище было защищено оградой не столько от животных, сколько от звероподобных людей, которые нередко врывались туда и производили опустошения «во славу Христа».

Автономным правительством еврейского квартала был выборный общинный совет, деятельность которого нам известна. Во главе совета стоял либо выборный старшина, «парнас», либо раввин. Сначала раввинская должность считалась почетной, наравне с должностью всякого общинного старшины, и раввин, не получая жалованья от общины, должен был добывать пропитание какой-нибудь частной профессией — врача, переписчика книг, «шадхана» или посредника при заключении брачных союзов, а часто жил трудами жены, занимавшейся торговлей или ремеслом. Но с течением времени стало ощущаться неудобство такого положения раввина, и ему стали выдавать на содержание из общинной кассы. Некоторые раввины, держась талмудического принципа, что нельзя исполнять религиозные функции за деньги, отказывались от жалованья и по-прежнему старались содержать себя побочными заработками. Но большинство раввинов обрадовалось этой реформе, дававшей им возможность всецело отдаваться научным занятиям и пастырским обязанностям. Недостаток реформы заключался лишь в том, что некоторые ученые стали домогаться звания раввина ради материального обеспечения, вследствие чего моральный уровень раввината несколько понизился. На это жаловались в своих сочинениях авторитетные писатели XV века. Однако сами эти жалобы показывают, насколько еврейское духовенство стояло выше католического в моральном отношении. В век повальной распущенности христианского духовенства, накануне реформации Лютера, когда епископы покупали свой сан в Риме, а затем бойко торговали Богом, продавая индульгенции мирянам и должности низшему духовенству, — вожди еврейского духовенства возмущались тем, что иные «надевают раввинский венец ради почета и заработка, будучи лишены высших нравственных качеств, которые должны быть присущи ученым, и подавая дурной пример пастве» (р. Яков Вейль из Нюрнберга).

Еврейский город внутри враждебного христианского города имел достаточное основание дорожить своей внутренней независимостью. В своем квартале еврей чувствовал себя гражданином: здесь он не должен был носить позорящего отличительного знака на одежде, не рисковал услышать брань прохожих христиан и подвергаться оскорблениям. От настроения окружающего населения зависела и степень обособленности еврейского квартала: в Германии, где с XIV века укоренилась массовая юдофобия, действовавшая систематически и планомерно, обособленность была сильнее, чем в Испании, где даже в этот худший период Средневековья юдофобия проявлялась лишь спорадически, в погромных вспышках, вызываемых агитацией фанатиков церкви.

Был ли этот процесс обособления полным и абсолютным? Нет. Историк должен отметить поучительное явление, что даже в период взаимной отчужденности евреев и христиан у них был общий обиходный язык. На «еврейских улицах» Германии слышался немецкий язык, или «идиш», в «юдериях» Испании — арабский или испанский, в «жвивери» Франции — смешанный французско-немецкий, в Богемии и Польше — немецко-еврейско-славянский. Еврейский словесный элемент всегда входил, в большей или меньшей степени, в разговорную речь, сначала в виде национально-религиозных или бытовых терминов, а потом в виде лингвистического фактора, изменяющего самый строй речи. Из всех этих обиходных языков проник в еврейскую письменность, сохранившую древний национальный язык, только арабский в Испании, но и тот исчез из употребления к концу Средних веков, когда мавры были почти вытеснены из Европы. В это время проявляется тенденция гебраизировать в письменности смешанные еврейские наречия путем начертания их знаками еврейского алфавита. Так было положено начало народной литературе на немецко-еврейском языке или «идиш» и на других юдаизированных местных языках, что обнаружилось на грани Средних и Новых веков, после изобретения книгопечатания.

Естественная языковая ассимиляция распространялась также на собственные имена евреев. В Испании и Южной Франции многие, даже ортодоксальные евреи, носили в общежитии христианские имена (мужские имена: Аструг или Аструк, Видаль или Виталь, Бонет, Бонафос, Бонафед и другие; женские: Регина или Рейна, Дольса или Дульция, Аделед-Аделаида). В Германии немецкие имена проникали в еврейскую ономастику и навсегда там утвердились (мужские Герш или Гирш, Герц, Ансельм или Аншель, Липман или Либман, Зелиг и Зелигман; женские Гута или Гуда, Ютта, Шейна и Шейндель, Рейзель, Дулца, Фромет). Все это вызывалось житейской необходимостью. Общий или сходный язык облегчал евреям сношения с окружающим населением.

Разноязычие евреев различных стран затрудняло непосредственные сношения между ними при встречах, но в переписке все были объединены древним национальным языком, языком молитв и всей письменности. Этот язык служил для книжных людей разных стран средством и для устных разговоров. Но в общем языковая ассимиляция не влияла на внутренний быт еврейского квартала. Слишком обособлен был этот быт и в силу внутренней необходимости, и вследствие внешнего давления, чтобы общность языка могла вызвать и общность духовных стремлений, нравов и обычаев.

§ 69. Домашний и семейный быт

При всем различии в социальном положении и домашней обстановке между сефардом юга и ашкеназом севера между ними было то общее, что регулировалось народными преданиями и обычаями, освященными религиозной дисциплиной. В Германии социальная униженность проявлялась в большей простоте домашней обстановки. Однако и здесь теснота еврейских жилищ замечалась только в особых кварталах больших городов, в меньших же городах встречались просторные квартиры, иногда даже с садиком при дворе. Известный раввин Меир из Ротенбурга имел такой дом, где были отдельные комнаты не только для членов его семьи, но и для учеников его иешивы. О внутреннем убранстве комнат заботились больше, чем о наружном виде дома: красивый наружный вид возбуждал зависть соседей-христиан, и скромность здесь требовалась ради безопасности; внутрь же дома чужой глаз реже проникал. Немецкий писатель XV века так рисует обстановку дома еврейского «гохмейстера» (начальника общины) в Регенсбурге, где еврейский квартал вмещал многолюдную общину: «Снаружи дом казался темной грудой камней, обросшей мхом. В стенах — малые и большие окошки с железными решетками. Длинный темный проход ведет на шаткую лестницу, по которой мы ощупью пробираемся к дверям. Но когда дверь открылась, мы очутились в великолепной комнате, украшенной цветами. Стены ее были покрыты искусной деревянной резьбой и увешаны дорогими коврами. Чистый пол также устлан коврами, а стол накрыт чистой льняной скатертью. С потолка спускается на блестящей медной цепи 8-свечный канделябр, заливающий светом всю комнату. На столе стоят серебряные чашки искусной ювелирной выделки. Вокруг стола — стулья с высокими, покрытыми бархатом спинками. В углу комнаты стоит серебряный рукомойник с полотенцем для вытирания рук. У стены