ходе дискуссии по поводу документов, обнаруженных в помещении советской торговой делегации9. Одновременно он привёл аналогичные примеры из истории Великобритании. Бывший заместитель министра иностранных дел Великобритании Артур Понсонби использовал на том же заседании ещё более прямой язык: «Мы должны, садясь на конёк высокой морали, учитывать тот факт, что подделки, кражи, ложь, подкуп и соблазн используют в каждом министерстве иностранных дел и в каждой канцелярии во всём мире». Гул прошёл по всей нижней палате. Дипломатическая ложа превратилась в одно ухо. Понсонби продолжил: «Заявляю, что наши представители за рубежом игнорировали бы свои служебные обязанности, если бы они в соответствии с общепризнанным моральным кодексом не добывали тайные сведения из иностранных архивов». «Манчестер Гардиан» констатировала, что «все государства регулярно используют дипломатические привилегии для подобных краж (речь шла о краже документов Министерства обороны), и у нас, по всей вероятности, столько же российских секретных документов, сколько наших – у русских» (Fischer Louis. The Soviets in World’s Affairs, II. P. 691)10.

Я привёл пример из Великобритании только потому, что он оказался у меня под рукой. Аналогичные примеры наверняка можно привести и в отношении других великих держав. Как видите, Советский Союз находится в хорошей компании. Давайте не будем удивляться и возмущаться по поводу деяний великой державы – Советского Союза. Если уж мы хотим на что-то надеяться, то пусть все великие державы обращают больше внимания на мораль. Да и у нас, в малых государствах, есть что улучшить. Мы, похоже, приличные только потому, что в силу своего малого размера и слабости не можем быть иными.

Вот так обстоит дело, хотя нам, наивным и невинным северянам, это кажется грустным. Историография в своих оценках не использует моральные критерии, а только прохладно констатирует результат, объясняет причины событий, а также – насколько достигнутая цель оправдывала применявшиеся средства. Историография проходит молча, пожимая плечами, мимо аморальных деяний. Иногда она даже может признать тёмные дела приемлемыми, с точки зрения «государственных интересов», зачастую мнимых, той или иной страны, с точки зрения «общего исторического развития» или в силу «более крупного исторического контекста». Ход истории следует оценивать по используемым и признанным в это же время критериям. До сих пор всё ещё, несмотря на попытки улучшить международную мораль, применяются те же критерии, которые Макиавелли ввёл в практику 400 лет назад.

Следует также помнить, какой была общеполитическая ситуация в Европе после Московского мира весной и летом 1940 года. В апреле Германия оккупировала Данию и Норвегию, в мае – Голландию и Бельгию. В июне была повержена Франция. Таким образом, ситуация резко изменилась с тех пор, как Германия и Советский Союз заключали договор в августе 1939 года и когда они делили Польшу в сентябре 1939 года. «Советский Союз не в восторге от этих больших побед Германии», – так полагали в дипломатических кругах того времени в Москве. Понятно, что огромная сила Германии, которой Советский Союз опасался в течение многих лет, заставляла Кремль задуматься о различных вариантах на будущее. «Сейчас у нас с Германией хорошие отношения, но всё в этом мире меняется», – сказал мне Сталин на переговорах осенью 1939 года. Заставили ли военные события в Западной Европе и мощное продвижение Германии на европейском континенте Советский Союз повысить свою внешнеполитическую активность? Вполне возможно. Или же они повлияли только на выбор времени для действий? Но это факт, что весной и летом Советский Союз предпринял энергичные внешнеполитические действия на северо-западном и юго-западном направлениях.

Из моей беседы с Молотовым 22 августа 1940 года, о которой я рассказывал выше, стало ясно, что Кремль сохраняет глубокое недоверие в отношении нас: правительство Финляндии ведёт двойную игру; ни один финн не может смириться с Московским миром; Финляндия укрепляет свои новые границы против Советского Союза; в военных кругах Финляндии разжигают вражду к Советскому Союзу; финны надеются использовать начавшуюся большую войну в своих интересах. В общем, финны вынашивают планы мести и готовятся к действиям. В этом был смысл слов Молотова. Деятельность «Общества дружбы» использовалась как противовес для планов мести и распространения влияния Германии в Финляндии.

Молотов в ходе переговоров о мире в марте 1940 года и неоднократно после них заверял меня, что на основе Московского мира все спорные вопросы между Финляндией и Советским Союзом разрешены. Была ли это искренняя речь? Этот вопрос я постоянно задавал себе. Советское правительство торжественно заверяло, что договоры, заключённые с Эстонией, Латвией и Литвой осенью 1939 года, ни в малейшей степени не затрагивают и не ставят под угрозу ни независимость, ни внутренние условия жизни этих государств. Тем не менее с Балтийскими государствами вышло так, как вышло. Кремль сформировал антифинляндское теневое правительство Куусинена, а также, напав на Финляндию, в своём ответе Лиге Наций утверждал, что никакой войны Советской России с Финляндией нет! Во внешнеполитическом выступлении на заседании Верховного Совета 29 марта 1940 года Молотов заявил, что «Советский Союз никогда не ставил вопроса о возвращении Бессарабии военным путём». Но уже в следующем июне советское правительство в ультиматуме правительству Румынии предложило добровольно передать Бессарабию и Северную Буковину и «тем самым сделать возможным мирное решение конфликта между Советским Союзом и Румынией». Гафенку рассказывает, что на карте, переданной румынскому посланнику, Молотов красным карандашом провёл линию, которая в дополнение к перечисленным в ноте районам отрезала северный угол Молдавии. В связи с протестами Гафенку Молотов не отрицал, что, возможно, произошла ошибка, но добавил, что вопрос уже решён. Так что ничего поделать нельзя (mt. s. 227–228)11.

Неудивительно, что мы спрашивали, какое значение имеют слова и заверения. Кремль вполне мог счесть, что условия изменились, и начать выстраивать новые позиции. Договоры заключаются при условии rebus sic stantibus, что обстоятельства остаются без изменения. Если речь идёт о коротком временно́м отрезке, то этот принцип вряд ли можно использовать. Мне лично трудно понять, когда открыто говорят неправду. Может быть, это качество не очень подходит мне как дипломату и политику. Я ведь считал, что Молотов в наших многочисленных, довольно откровенных и прямых беседах говорил искренне. Но, принимая во внимание всё сказанное выше, нет ничего удивительного в том, что я не был осведомлён об истинных намерениях Кремля в отношении Финляндии. Когда в июне 1941 года я читал запись беседы Гитлера с Молотовым, состоявшейся в Берлине в ноябре 1940 года (не думаю, что Гитлер очень добросовестно зафиксировал ход беседы), то она меня удивила и потрясла. Но об этом позднее.

VI