– А что потом? – я буквально вцепился широко расставленными пальцами в Нинину голову.

– А потом было уже сложнее. Меня ждало разочарование. Я немного протрезвела, когда осознала, насколько мы с тобой друг от друга отличаемся. А еще я поняла, что раз ты сосредоточен на себе, в твоем мире никто другой не может тебя вдохновлять, для него просто не остается места. Иногда ты держался со мной как учитель, а не как партнер. Я чувствовала, что не могу на тебя никак повлиять, не могу тебя ничем заинтересовать. Мне казалось, что из наших отношений исчезает равновесие и…

– Как ты можешь говорить, что тебе нечем было меня заинтересовать? – перебил я ее. – Когда мы познакомились, мне уже стукнуло тридцать. Я больше не искал в других вдохновения, как двадцатилетний.

– А что ты искал?

– Не знаю, Нина. То же, что и все. Искал кого-то, кого буду любить. А у тебя над головой сияла золотая корона, но кажется, ты в это так и не поверила. Тебе постоянно требовались какие-то разумные доводы – почему я хочу быть с тобой, почему выбрал именно тебя и чем ты лучше остальных… но, по-моему, это так не работает.

– А потом меня ждали новые разочарования, – помолчав, продолжила Нина, и я вдруг понял, что ей уже хочется не столько поговорить, сколько просто изложить свою версию. – У меня никак не укладывалось в голове, почему ты не можешь отказаться от одной-единственной привычки, которая меня по-настоящему раздражала. Ты говорил, что она раздражает и тебя самого, но так ничего и не изменил. Тогда я в первый раз почувствовала, что не испытываю к тебе уважения. Думаю, ты тоже это почувствовал и потому страшно разозлился. У тебя начались эти твои приступы. А я очутилась в безвыходном положении. Мне не нравилось, как ты себя ведешь. Мне вдруг стало казаться, что передо мной не мужчина, а маленький мальчик. Прости, что я тебе об этом говорю, но мне правда так казалось. Рядом с тобой я стала женщиной, но одновременно я чувствовала, что ты рядом со мной становишься иногда маленьким мальчиком. Сначала я думала, что это моя вина, что я тебя мало вдохновляю, но потом я начала от всего этого уставать. Так или иначе, но именно тогда, по моим ощущениям, сгнило то, из чего выросли наши отношения. Дальше я уже не хочу вдаваться в подробности. Мы расстались, потом сошлись, и казалось даже, что у нас все опять, как раньше. Мы делали все возможное, но сердцевина уже прогнила. От косточки уже мало что осталось. При следующем нашем расставании я подумала, что нам пора прекратить мучить друг друга.

– А как так получилось, что во мне эта косточка не прогнила?

– Не знаю. Может быть, ты не так сильно во мне разочаровался?

– Все и правда настолько элементарно? А что если я просто больше тебе прощал? Что если старался ни на чем надолго не застревать, зная, что по-настоящему важно другое?

– Вот теперь ты опять говоришь, как учитель.

– А что еще мне остается? Я, хоть убей, не верю, что пары разваливаются из-за порнографии, измены или алкоголизма. Пары разваливаются, когда один перестает любить другого, и точка. А все остальное может сыграть роль, но может и не сыграть. Если как следует заглянуть внутрь себя…

– Вот я и заглянула, – нетерпеливо перебила меня Нина. – И не нашла там достаточно вескую причину, чтобы нам и дальше оставаться вместе. Прости, что я это говорю, но так оно и есть. Ты не думай – я заглядывала внутрь себя!

Нам уже было пора. “Почему мы вместе?” – задавался я вопросом, пока мы спускались вниз по крестному пути, в направлении, обратном евангельскому. Что касается меня, то я любил Нину за то, в чем не было никакой ее заслуги: за красоту, за внутреннее сияние, за тот необъяснимый факт, что каждое утро это была та самая Нина. Все прочее, на что она сама делала ставку, мне казалось случайным и условным – я знал, что все это легко может измениться. Но нет, это ее не устраивало, это ей было непонятно, я не вписывался в ее картину мира. Как и большинство людей, она хотела, чтобы ее любили за то, какая она есть, потому что для нее это было важнее всего. Но я так и не научился любить ее качества, хотя, конечно, мог при случае показать, что я их ценю, и, наверное, мне стоило делать это почаще. Где-то глубоко внутри я знал, что любить можно только то, что таит в себе – и одновременно дарит – завершенность. Нина отвечала всем моим пылким чаяниям красоты, страсти и радости и умела сфокусировать настоящий момент так, как лупа фокусирует лучи солнца. Но я смутно догадывался, что ради истинного освобождения от этих чаяний мне – по каким-то странным, трудно постижимым причинам – все равно следует идти к их истокам, а не туда, куда они направлены. Скорее всего именно поэтому я умел любить в Нине только то, что мне время от времени вроде бы удавалось разглядеть за ее внешностью, качествами и талантами: звонкие и сверкающие струи фонтана, в центре которого бил родник жизни. Она была живой – разве можно сказать иначе? Вслед за кем угодно она могла повторить: “Я есмь путь и истина и жизнь”. Что значат по сравнению с этим наши таланты и качества?

Мы шли слишком медленно. Поезд отправлялся примерно через пятнадцать минут, а до вокзала оставалось еще почти три километра. Мы пустились бегом, и, когда проносились через веселящийся ночной город, одурманенные вином кучки людей окликали нас – торопиться, мол, некуда. Я знал, что они правы, что лучше всего остановиться, опереться руками о колени и отдышаться. Мы с Ниной могли бы вернуться на Сваты-Копечек, заняться любовью наверху, под звездами, и после этого уже ни разу в жизни друг друга не видеть – или, наоборот, ни разу в жизни друг без друга не засыпать. Обе эти возможности как будто бы снова открылись на мгновение, но потом мимо нас проехал фургон с переполошенной домашней птицей, и этот момент улетучился.

Когда мы, разгоряченные бегом, домчались до вокзала, где стоял единственный освещенный поезд, как раз пробила полночь. Мы заскочили в дверь и неожиданно очутились в самом развеселом вагоне на свете. Он был битком набит людьми, возвращавшимися с праздника. Казалось, перед нами очередная сцена из фильма Пазолини, съемки которого велись сегодня в известняковом карьере. Наготы поубавилось, но зато добавилось пения и всеобщего радушия: все говорили со всеми, передавая