конечно же, ни в коем случае не подразумевало равноудаленную дистанцию по отношению к капитализму и социализму. В большей степени объединения мелких предпринимателей занимали во времена республики, точно так же, как и во времена империи, преимущественно консервативные и, несомненно, антидемократические позиции, в то время как их антикапитализм был скорее риторической природы. Сотрудничество рабочих профсоюзов и промышленников в первые годы Веймарской республики сообщило ремеслу и мелкой торговле чувство, что они практически раздавлены между этими величинами. Вину за свою политическую изоляцию «старое среднее сословие» возложило с прекращением инфляции преимущественно на партии буржуазного центра, а именно на обе либеральные партии. Обращение мелких промышленников в сторону немецких националистов во время выборов в рейхстаг в 1924 г. было логичным следствием этой обиды. Другим признаком кризиса «старого среднего сословия» был подъем Экономической партии, за которую во время декабрьских 1924 г. выборов в рейхстаг проголосовало 4,5 % избирателей. Возврат к неприкрытым цеховым интересам был равнозначен выражению недоверия парламентской демократии веймарского образца{301}.

Аналогичные тенденции наблюдались также и в сельском хозяйстве. Наряду с Ландбундом на сельских избирателей полностью или большей частью опирались многие региональные группировки, такие как Баварский союз крестьянства и среднего сословия, Вюртембергский союз крестьян и садоводов и Сельская партия Шлезвиг-Гольштейна. По своим политическим интересам сельские хозяева были расколоты на два лагеря: образованный на рубеже 1920–1921 гг. Имперский Ландбунд с центром влияния в северной и восточной Германии, характер которого соответствующим образом определялся крупным остэльбским землевладением, и противостоявшие ему объединения крестьян, представлявшие интересы католических сельских хозяйств Вестфалии, Рейнской области и Баварии. Насколько бы ни были различны интересы крупных зерновых хозяйств востока страны и более мелких животноводческих и агрокультурных предприятий севера, юга и запада, в одном важном пункте аграрные организации были едины: немецкое сельское хозяйство нуждалось в защите от дешевого зарубежного импорта продуктов и от дальнейшей индустриализации в Германии. Этой позицией были заданы и общие противники: с одной стороны — потребители, в первую очередь рабочие и служащие, с другой — часть промышленности, выступавшая против изоляции Германии от мирового рынка{302}.

Ближе всего к сельскому хозяйству в его ориентации на протекционизм традиционно стояла тяжелая промышленность. С имперских времен приученные к военным заказам государства и от них же зависимые, предприниматели от горно-металлургической промышленности, согласно точной характеристике экономиста Морица Юлиуса Бонна, все больше и больше ориентировались на «идеал “экономики, свободной от покупателей”», а под «экономической жизнью подразумевали только изготовление и эксплуатацию технически превосходных устройств без какого-либо внимания к нуждам рынка». Резкое сокращение немецких вооруженных сил после 1918 г. обусловило определенную конверсию производства, но не либерализацию сознания промышленников. Угледобыча и сталелитейная индустрия располагались на крайнем правом фланге предпринимательского лагеря. Промышленники от горной металлургии отстаивали позицию «хозяина в доме», отклоняя идеи социального равенства между трудом и капиталом в целом и принцип тарифно-договорных соглашений об оплате труда в частности, выступали в своем большинстве за возврат к «сильному» авторитарному государству и гонке вооружений, от которой на деле ни одна из отраслей промышленности не могла получить столько прибыли, как сталелитейная{303}.

Отрасли экономики, ориентированные на экспорт, среди них электротехническая, химическая и машиностроительная промышленность, как правило, были настроены более дружелюбно по отношению к профсоюзам и в меньшей степени ориентировались на власть, чем горнопромышленный сектор. В качестве динамично растущих производств они скорее могли позволить себе занять «либеральную» позицию, чем находившаяся в стагнации тяжелая промышленность. Как главные немецкие экспортеры, они были жизненно заинтересованы в респектабельности действующего имперского правительства на международной арене, что исключало заигрывание с планами «национальной диктатуры» a la Штиннес.

Возраставший вес «новой индустрии» в Имперском союзе немецкой промышленности стал явно ощущаться в 1925 г., когда Карл Дуйсберг, председатель правления завода красителей Байер, в качестве преемника Курта Зорге, директора Круппа, взял на себя руководство ведущим союзом промышленности. Тем самым началась фаза реалистической политики промышленности, характеризовавшейся готовностью к компромиссам со всеми заинтересованными сторонами: «справа» — с крупным землевладением путем ратификации введенной в 1925 г. аграрной пошлины; «слева» — с рабочими и служащими, соглашаясь с введением в 1927 г. страхования по безработице. Кроме того, в зрелые годы республики был достигнут консенсус с профсоюзами, согласно которому форсированная рационализация немецкого промышленного производства отвечала общим экономическим интересам. На фоне подобного единения вряд ли могло вызвать удивление, что наиболее гибкая часть предпринимателей с 1926 г. снова стала свыкаться с мыслью о Большой коалиции. Относительное экономическое процветание открыло возможность для достижения нового взаимопонимания между работодателями и рабочими и служащими, а тем самым и для политической стабилизации республиканского государства{304}.

В наибольшей степени дистанцировались от республики и демократии по большей части лица, получившие университетское образование (звучащий немного элитарно термин «просвещенная буржуазия» едва ли подходит к годам Веймарской республики). У них, как ни у кого другого, было ярко выражено стремление считать себя олицетворением нации. Военное поражение Германии было воспринято ими как личное оскорбление с удесятеренной силой, а революция, приведшая к власти социал-демократов, — как социальная деградация. Инфляция, уничтожившая их накопления и нивелировавшая их доходы, усилила социальную враждебность представителей интеллигенции. Излюбленным объектом антипатии для многих из них стали евреи. В той же мере, в какой евреи добились успеха в обществе, вырос и социальный уровень антисемитизма. Прежде всего студенты и представители «свободных профессий», такие как врачи и адвокаты, видели в своих коллегах и однокашниках — евреях зачастую только конкурентов, чей успех объяснялся не столько превосходством их личных достижений, сколько хитростью, свойственной расе, или даже прирожденным коварством.

Но и здесь имелись различия. В больших городах, таких как Берлин, Франкфурт и Бреслау, где образованные и состоятельные евреи имели существенное влияние на культурную жизнь, «университетский» антисемитизм был гораздо слабее, чем в малых и средних городах, где проживало мало евреев. Протестанты, в особенности лютеране, были в среднем большими антисемитами, чем католики. То же самое верно и для отношения к парламентской демократии и республике: партии правых, выступавшие самыми ярыми противниками нового государства, имели в евангелической Германии существенно больше сторонников, чем в Германии католической{305}.

В целом едва ли можно недооценивать роль конфессиональных границ в политической жизни Веймарской республики. Не только воцерквленные евангелические христиане, но и секуляризованные «культурпротестанты» все еще склонялись к тому, чтобы видеть в католиках немцев второго сорта. Тем самым они только усиливали тот католический комплекс неполноценности, который нередко находил свое выражение в компенсаторном национализме — усиленном стремлении католиков проявить себя особенно хорошими немцами. (Герман Брюнинг, бывший рейхсканцлером с 1930 по 1932 г., даст нам еще повод вернуться к этой причинной связи,