искусства и свободных союзов, не соответствует их реальной мощи. На другой же стороне почти бесшумно, но все время без остановки, значительно искуснее и прежде всего значительно нахальнее действуют силы реакции, поддерживаемые благочестивыми желаниями биржи и купечества, рукоплещущих на берлинских премьерах неопасным представлениям»{318}.

Приговор Тухольского, вынесенный состоянию здоровья республики, не был преувеличенно пессимистичным. Один из примеров культурно-политической реакции он привел сам: длительную кампанию против Баухауса — цитадели архитектуры модерна. Свое первоначальное место пребывания в Веймаре Баухаус вынужден был оставить в 1925 г., после того как ландтаг Тюрингии осенью 1924 г. сократил наполовину средства, ассигнуемые учреждению, тем самым сделав невозможным продолжение его работы. Но и на новом месте в Дессау, столице Анхальта, где социал-демократы фактически без перерыва с 1918 по май 1923 г. делегировали министров-президентов, Баухаус был для правых как бельмо на глазу. Когда в 1929 г. торжественно было открыто построенное по проекту Гропиуса поселение для рабочих и служащих завода Юнкерса в Дессау-Тёртен, национал-социалисты и немецкие националисты разразились протестами в отношении «марокканских хижин» «негритянского поселения». Поводом для этой атаки было то, что дома в поселении имели не «немецкие» остроконечные крыши, а плоские, типичные для архитектуры «новой деловитости»{319}.

Получили распространение и более утонченные формы борьбы против духа Веймара. Интеллектуальные критики справа видели в республике прежде всего продукт нивелирующего коллективизма, который дает возможность массе торжествовать над личностью. Мартин Хайдеггер писал в своем главном философском труде «Бытие и время», вышедшем в свет в 1927 г., о диктатуре «Man»[40]. «Man повсюду, где бытие требует решения. Но так как Man определяет все решения и вердикты, он соответственно лишает бытие ответственности. Man может также добиться того, чтобы к нему все время обращались. Man наилегчайшим образом может нести ответственность за все, так как на самом деле нет никого, кто должен за что-либо отвечать. Man был всегда, и все же можно сказать, что никто им не был. В повседневности бытия почти все совершается тем, о ком мы должны сказать, что это был никто из нас».

Таким же расхожим, как клише о всеподавляющем коллективизме, был также тезис о разлагающей силе плюрализма, который деформирует парламентскую систему и в конце концов приведет к распаду государства. Так, правовед Карл Шмитт в 1926 г. в предисловии ко 2-му изданию своего труда «Духовно-историческое положение современного парламентаризма», впервые опубликованного в 1923 г., писал о том, что парламент сегодня не является более местом открытого и свободного обмена аргументами, но местом, где сталкиваются организованные интересы. Вместо рациональной аргументации — повсюду идеологическая поляризация, вследствие чего современная парламентская система лишена способности достигать политического единства. «В некоторых государствах парламентаризм уже привел к тому, что все общественные дела превратились в объекты добычи или компромисса партий и клик, и политика, ставшая слишком далекой от того, чтобы быть делом элиты, превратилась в презираемое занятие презираемых человеческих классов».

Однако с момента избрания Гинденбурга правые интеллектуалы, такие как Карл Шмитт, больше не испытывали сомнений в том лекарстве, которое исцелит болезнь парламентаризма: этим лекарством была плебисцитарная демократия, назначившая рейхспрезидента носителем всеобщей воли. Глава государства, избранный путем прямого голосования, как воплощение «volonté générale» в интерпретации Руссо, должен был быть сильнее парламента, в котором артикулировалась «volonté de tous», сумма многих отдельных воль. Таким образом, демократия использовалась против парламента, а народ был призван в свидетели против своих представителей{320}.

Идеологией, которую правые противопоставили мнимому плюралистическому разрушению государства, выступил радикальный национализм. На место расколотого общества должна была встать единая нация. Из этой перспективы безраздельный национализм был ответом на марксизм и либерализм. Последний расценивался как условие возможности появления первого, а первый — как главный враг. Никто не понял и не обосновал возможность внутриполитического применения немецкого национализма лучше, чем Гитлер. В одной из своих статей, сочиненных с целью защиты путча 9 ноября 1923 г., фюрер национал-социалистов писал в начале 1924 г.: «Марксистский интернационализм будет сломлен только фанатическим крайним национализмом, обладающим высшей социальной этикой и моралью. Нельзя отобрать у народа фальшивых идолов марксизма, не дав ему гораздо лучшего бога… Яснее всего это увидел и наиболее последовательно реализовал Бенито Муссолини, что является его всемирной заслугой. На месте искорененного интернационального марксизма он насадил национальный фанатический фашизм, что привело к успешному, практически повсеместному роспуску всей совокупности марксистских организаций Италии»{321}.

Притягательность, исходившая от итальянского фашизма, не ограничивалась только национал-социалистами. Но только крайне правые силы вокруг Гитлера требовали в середине 1920-х годов введения политической системы по образцу той, что была создана Муссолини. То же самое можно утверждать в отношении пропагандировавшейся национал-социалистами борьбы против евреев. В годы относительной стабилизации враждебность к евреям не получила столь широкого распространения и такой силы, как в первое пятилетие республики, но антисемитизм все еще сохранял заметное присутствие в немецком обществе. В первую очередь он был направлен против предполагаемого засилья евреев в культуре, т. е. против той роли, которые евреи играли как журналисты, издатели, деятели театра и кино. Кто связывал еврейский дух с разлагающей интеллектуальностью и декадансом цивилизации больших городов, тот мог ожидать одобрения от правых сил или даже среди членов партии Центра. «Дер гроссе Гердер», католический справочник, отмечал в 1926 г. в одной из своих статей под соответствующим заголовком, что антисемитизм является «в своей сущности антипатией большинства народа по отношению к инородному, частично замкнувшемуся в себе, однако необычно влиятельному меньшинству, демонстрирующему высокие духовные ценности, но также и завышенную самооценку». Расовая ненависть, практиковавшаяся национал-социалистами, напротив, расценивалась в умеренных консервативных кругах как вульгарность и нарушение хорошего тона. Таким образом, антисемитизм был «пристоен» в обществе, но только до тех пор, пока он не выходил за определенные рамки общественного приличия{322}.

Большинство интеллектуалов, выступавших в защиту Веймара, осознавали шаткость внутренних отношений. Томас Манн, еще в годы войны бывший защитником авторитарного государства и «обороняемой властью самобытности», в октябре 1922 г., выступая в Берлине по поводу 60-летия Герхарда Хауптмана перед частично враждебно настроенной студенческой аудиторией, принес клятву Веймарской республике, привлекшую к себе много внимания. В конце ноября 1926 г. он, мюнхенский избиратель, говорил в столице Баварии с гневом и печалью о том, как сильно с довоенного времени изменилось соотношение между столицами Баварии и Германии. Тогда Мюнхен был демократическим городом, а Берлин — военно-феодальным, но с тех пор ситуация поменялась почти с точностью до наоборот. «Мы стыдились того строптивого пессимизма, который Мюнхен противопоставил политическому благоразумию Берлина и устремлениям всего мира; мы с тревогой наблюдали, как его живая и горячая кровь отравлялась антисемитским национализмом и Бог