Шрифт:
Закладка:
Баварско-прусское противостояние частично было выражением общих напряженных отношений между «провинцией» и «метрополией». Берлин после 1918 г. оказывал мощнейшее притягательное воздействие: кто искал новое, тот чувствовал себя очарованным столицей. Тем сильнее была антипатия тех, кому концентрированная новизна Берлина внушала страх. Берлин ратовал за то, что они ненавидели, он был признан ответственным за все, что могло вызвать у них дискомфорт. «Мы, баварцы, знаем, что вся вина за несчастья Германии должна быть отнесена на счет бездарности Берлина, как старого, так и нового, — писал 28 ноября 1920 г. Людвиг Тома в «Мисбахер Анцайгер». — Там на нас накликали враждебность всего мира, оттуда Германия была отравлена ядом революции, там сегодня сидит правительство, которое своим действиями делает невозможным любое оздоровление. И если берлинские социалисты полагают, что мы дадим из себя сделать с помощью унитаризма молчаливых рабов свинячьей экономики, которая набивает им карманы, то они заблуждаются. Берлин не немецкий город, он сегодня его полная противоположность, он по-гальски обезображен и запачкан. И каждый порядочный мужчина в Пруссии знает сегодня, где ему искать фундамент честного немечества — в Баварии. И в этом нас не собьет с толку ни один еврей»{315}.
Берлин и его евреи: они символизировали распространение всего того, что консервативная Германия ненавидела в Веймарском государстве. Непрерывное оспаривание традиций, воспринимаемое справа как фактор разложения, началось задолго до 1918 г. «Веймарский стиль», как заметил Петер Гай, возник еще до Веймара. Это справедливо для революции экспрессионизма в живописи, литературе и театре, состоявшейся в первом десятилетии XX века, и для не менее революционного прорыва к атональности в музыке. Равным образом это справедливо и в отношении великой революции в науке, включавшей психоанализ Зигмунда Фрейда, теорию относительности Альберта Эйнштейна и социологию Макса Вебера: все эти новаторские открытия были совершены до 1914 г. Даже истоки стиля «новой деловитости», вытеснившего после 1923 г. экспрессионизм из всех сфер искусства, и те прослеживаются еще в довоенном времени. Вальтер Гропиус, создавший в 1926 г. вместе с постройкой здания Баухауса в Дессау модель новой функциональной эстетики, которой так восхищались и которую так порицали, также развил свой стиль уже до Первой мировой войны. Итак, то, что составляло культуру Веймара, уже до известной степени было в наличии на момент возникновения республики. Но смена политического режима обладала освобождающим эффектом: для новаторов открывались огромные возможности, о которых они даже не мечтали при старом режиме. Благодаря этому они достигли такого влияния на массы, что Веймар можно рассматривать как масштабный эксперимент классического модерна{316}.
Евреи играли выдающуюся роль среди тех, с кем обычно связывают дух Веймара. То, что в политике они никогда не занимали места среди правых, объясняется тем, что последние были антисемитами. Тот, кто выступал против дискриминации меньшинств, мог быть только либералом или левым. Участие многих евреев в рабочем движении объясняется тем, что больше нигде не было такого числа людей, готовых бороться за общество равных прав. Но так как Веймарская республика была весьма далека от состояния равенства, она не могла удовлетворить притязаний левых. В результате критика существующих отношений была наиболее ярким отличительным признаком левых интеллектуалов Веймарской республики, и неважно, были ли они евреями или нет.
При значительном числе такого рода интеллектуалов их критика Веймара зашла настолько далеко, что высказывались огульные претензии к республике в целом. Для тех, кто примкнул к коммунистам или открыто выступал на их стороне, «буржуазная» республика не была тем, что стоило защищать. Интеллектуалы, собравшиеся под эгидой Вилли Мюнценберга, шефа печати и пропаганды КПГ, стремились к тому, что прокламировала партия: к революционному разрушению существующей системы и построению «немецкого Советского Союза». «Веймарские» интеллектуалы, в том числе и самые известные среди них: Бертольд Брехт, Арнольд Цвейг, Анна Зегерс, Иоганнес Р. Бехер и Курт Вайль, — были республиканцами только в силу того, что они являлись современниками республики 1919 г., но не в результате внутренней привязанности к ней{317}.
К левым еврейским интеллектуалам, смотревшим на Веймарскую республику не сквозь коммунистические партийные очки, но тем не менее весьма критически, относился Курт Тухольски, один из главных авторов «Вельтбюне». В 1928 г. в своей статье подзаголовком «Берлин и провинция» он рассуждал о том, как в действительности обстоит дело с распространением «республиканского образа» мыслей. Тухольски пришел к выводу, что «снаружи, в стране», т. е. вне столицы, «его признаки можно увидеть только местами. Восточнее Эльбы он выглядит скверным, правее Одера — очень скверным». Берлин переоценивает себя безмерно, если он полагает себя сердцем и солью страны. «Сочинитель передовиц из Берлина поступил бы очень хорошо, однажды отправившись инкогнито в путешествие, чтобы посетить большое сельское поместье в Шлезвиге или в Восточной Пруссии или провинциальный город в Померании, и тогда приключения ему обеспечены. То, что в день триумфа Гинденбурга было выплеснуто на Берлин в виде персонажей из фарса, с цилиндрами времен кайзера Вильгельма, в столетних сюртуках и с бородами старших лесничих, было только небольшой демонстрацией образцов. Склады в маленьких городах имеют полный набор подобного ассортимента и могут быть представлены на обозрение в любое время, но не всегда с ними можно ознакомиться без риска. Опасность грозит тогда, если какой-нибудь «берлинец» захочет попытаться энергично выступить против террора, диктатуры и дерзости правящей там буржуазии. Ни один суд его не поддержит, ни одно административное учреждение, ни одна газета. Он проиграл и должен очистить поле битвы».
Но даже если провинция во много раз была реакционнее метрополии, Тухольски отнюдь не желал объявлять Берлин оплотом свободы: «Берлин — это только большой город, а в большом городе одиночка исчезает, и целая группа может действовать здесь без помех, т. к. круг тех, кто насчитывает в Кельне 80 или 100 человек, в Берлине может составлять десятки тысяч, здесь все необходимо умножать на сотню… Упрек провинции в том, что берлинская шумиха не есть Германия, справедлив в той степени, насколько в действительности громкая репутация крупной демократической прессы, людей
