ослабевала, в то же время осуществлялось их сближение с социалистическим движением. «Антагонизм еще существенно ощущается в мировоззренческих вопросах, но уже не так сильно — в преследовании социальных и экономических целей… Социалисты, которые переходят к позитивной культурной деятельности, в свою очередь, отказываются от вольнодумных убеждений. В местностях, населенных католиками, умеренные социал-демократы всеми силами стараются оставаться в контакте с демократической частью рабочих-католиков. Поэтому отношение к социал-демократическому движению стало спокойнее»{297}.

Но, несмотря на это сближение, разница между католическими и марксистскими представлениями об общественном устройстве оставалась настолько очевидной, что в отношении рабочих-католиков середины 1920-х гг. можно, по-видимому, говорить только о зачатках классового сознания. Намного более слабым или соответственно совсем не проявлявшимся это сознание было у рабочих, традиционно голосовавших за одну из некатолических буржуазных партий. Это справедливо как для небольшого числа рабочих, организованных в либеральный, стоящий близко кДДП Хирш-Дункершен-Геверкферейн, так и для тех, кто в политическом плане испытывал симпатии к ДФП и ДНФП. Немецкие рабочие, настроенные националистически, как правило, были верующими протестантами и зачастую организовывались в экономически мирные, «желтые» союзы. Религиозная привязанность была в целом одной из самых серьезных преград, препятствовавших выработке у них классового сознания. Другие виды противодействия марксистской ориентации формировались на почве деревенской или захолустной формы бытования рабочей жизни, домовладения или сельскохозяйственного приработка, работы по специальности на мелких и средних предприятиях. Классовое сознание едва ли могло зародиться у рабочих ремесленных производств, которые еще могли питать надежду однажды стать самостоятельными владельцами, а также у надомников и прислуги. Типичный рабочий, обладавший марксистским классовым сознанием, трудился, если только в этот момент он не был безработным, на большом промышленном предприятии, жил в городе, насчитывавшем более 20 тыс. жителей, от своей связи с церковью он либо отрекся, либо никогда ее не имел. В этом смысле, вероятно, большинство рабочих, составлявших, однако, меньшинство немецкого общества, было «классово сознательным»{298}.

От работников физического труда в синих робах «линией воротничка» была отделена еще одна группа лиц, работавших по найму, но обыкновенно носивших белые рубашки, если они относились к мужскому полу. Речь идет о служащих. К началу веймарского периода около половины всех организованных служащих входило в профессиональный социалистически ориентированный Всеобщий свободный союз служащих — АфА-Бунд. К АфА-Бунду в 1920 г. относилось 47,5 %, к «правому» Всеобщему союзу профсоюзов немецких служащих (Гезамтфербанд Дейчер Ангештельтен-Геверкшафтен, Гедаг) — 31,8 %, к либеральной Федерации профсоюзов служащих (Геверкшафтсбунддер Ангештельтен, ГдА) — 20,7 % всех служащих, организованных в профсоюзы. Наибольшую поддержку «левые» союзы имели у техников и фабричных мастеров, «буржуазные» — у канцелярских и коммерческих служащих. Но для многих служащих социалистическая ориентация в первые годы республики была только выражением политической конъюнктуры. С 1922 по 1927 г. количество членов «левого» АфА-Бунда ощутимо сократилось, в 1926 г. его впервые обогнал «правый» Гедаг. Во второй половине 1920-х гг. уже только треть организованных служащих относилась к лагерю свободных профсоюзов (тем самым политически ориентируясь на социал-демократию): 40 % принадлежали к Гедаг и четвертая часть — к ГдА.

Ни одна из социальных групп Веймарской республики не была так неуверена во всем том, что касалось ее статуса и престижа в обществе, как служащие. Это превратило их в особо благодарных носителей изменчивых течений «духа времени» и сделало частью той ясно выраженной потребности в идеологизации, которая совершенно по-разному удовлетворялась «левыми» и «правыми» служащими. В то время как первые зачастую чувствовали себя авангардом классово сознательного пролетариата и пытались превзойти рабочих физического труда в марксистской ортодоксии, вторые отстранились от интернационального рабочего движения, заняв подчеркнуто «национальную» позицию. Самый большой отраслевой профсоюз служащих — организованный в 1893 г. Немецкий национальный союз торговых служащих — открыто афишировал национал-социализм рука об руку с антисемитизмом. «Правофланговые» служащие из-за своей юдофобии не только дистанцировались от предполагаемых «возмутителей спокойствия» из числа марксистского пролетариата, тем самым они также навели мосты ко многим своим работодателям из среднего сословия, видевшим в еврейских универсальных магазинах самых опасных конкурентов и главную причину своих материальных бед.

Уже на рубеже XIX–XX веков социологи объединили служащих и чиновников под понятием «новый средний класс». Тем самым они точно угадали самооценку большой части служащих. В противовес прогнозам Маркса, экспансия работы по найму, вытеснявшей занятия собственным делом, ни в коей мере не означала пролетаризации общества. От субъективного сознания лиц, затронутых этим процессом, политически зависело больше, чем от их объективного бытия. И так как многие низкооплачиваемые служащие ни за что на свете не хотели становиться пролетариями, численное увеличение «нового среднего класса» не было тем событием, которое могло бы наполнить социалистов надеждой. Этот прирост, впрочем, стал одним из самых сенсационных результатов Всеобщей и профессиональной переписи населения 1925 г. По сравнению с 1907 г., доля служащих и чиновников повысилась от общего числа работающих с 12,6 % до 16,5 %. Если при этом учесть, что доля рабочих несколько понизилась, то вывод был очевиден: служащие и чиновники образовывали социальный сегмент роста, в то время как промышленные рабочие уже переступили через зенит своего общественного значения. Германия в середине 1920-х гг. находилась на пути к формированию общества услуг; процесс индустриализации еще не завершился, но уже серьезно замедлился{299}.

Что касается большей части государственных служащих, то их стремление дистанцироваться от пролетариата было по меньшей мере таким же сильным, как и у «мещанских» союзов служащих. То, что разница между содержанием чиновников высшего ранга и заработной платой неквалифицированных рабочих сократилась с семи раз в 1913 г. до двух в начале 1922 г., хотя и означало мощнейшее материальное нивелирование, ни в коем случае не имело своим последствием пролетаризацию сознания у жертв такого развития событий (а к ним принадлежали, хотя и в разной степени, все группы чиновников). Низкие зарплаты и увольнения на ранней фазе стабилизации в большей степени привели к ослаблению «левых» тенденций, что выразилось в упадке социал-демократического крыла организованного чиновничества. Близкий к свободным профсоюзам Всеобщий союз немецких чиновников (Алльгемайнер Дейчер Беамтенбунд), который в момент своего основания насчитывал около 350 тыс. членов, между 1928 и 1932 гг. имел численность только в пределах 170 тыс. чел. В выигрыше от этого был в первую очередь политически нейтральный Немецкий союз чиновников (Дейчер Беамтенбунд), переваливший в 1928 г. за миллион. Существенным был также рост числа членов консервативного Имперского союза высокопоставленных чиновников (Рейхсбунддер хоерен Беамтен): с 40 тыс. в 1918 г., момента основания союза, до 100 тыс. в 1924 г.{300}

От «нового среднего сословия» служащих и чиновников «старое среднее сословие» отличалось своей по меньшей мере формальной экономической самостоятельностью. Ремесленники и мелкие торговцы, ядро этой группы, традиционно воспринимали себя как социальный буфер между капиталом и трудом, что,