он был обязан не только тому меньшинству, которое снова хотело видеть кайзера во главе Германии. Его выборы в большей степени стали выражением желания возрождения национального величия и сильного руководства — той потребности, которую не могла удовлетворить парламентская демократия Веймара и которую испытывало большое число граждан, даже не помышлявших о реставрации монархии. То, что Гинденбург пообещал уважать республиканскую конституцию, лишило некоторых противников республики возможности и далее коснеть в своей непримиримой ненависти к новому государству. Примечательным в этом отношении был реалистический поворот в политике евангелической церкви. Только начиная с 1925 г. она стала основывать свои действия на признании неприятного факта существования «республики», какие бы надежды церковь не питала в отношении отдаленного будущего. Если стало возможным выбрать легальным путем эрзац-кайзера, то можно было также допустить, что народ в один прекрасный день смирится с возвращением монархии или даже пожелает этого. Но, возможно, и это было вовсе не обязательным условием достижения того, чему черно-бело-красный лагерь придавал столь большое значение: развития сильного государства, которое могло бы поставить парламент и партии на место так, как это делало кайзеровское государство до 1918 г.{293}

Самый большой повод праздновать победу Гинденбурга получила та среда, из которой вышел второй рейхспрезидент и с которой он по-прежнему чувствовал себя тесно связанным: мир военных и остэльбского дворянства. Для рейхсвера и крупных землевладельцев огромное значение имело то, что они получили непосредственный доступ к первомулицу в государстве, которому во времена кризиса фактически выпадала роль единоличного властителя. Соотношение сил в обществе после 26 апреля 1925 г. изменялось постепенно. Но с этого дня старопрусский руководящий слой дореспубликанской Германии снова получил в свои руки властный рычаг, который он мог использовать, если рейхстаг не пожелает осознавать того, что в настоящий момент является велением времени. С «правой» точки зрения это означало большой шаг вперед, и это без сомнения был шаг, сделанный прочь от Веймара 1918 г. То, что произошло весной 1925 г., было по меньшей мере молчаливым изменением конституции, консервативной переменой правовой формы республики.

Республиканцы, конечно же, могли с полным правом указывать на то, что Гинденбургу не удалось повести за собой абсолютное большинство избирателей. Но то большинство, которое голосовало против него, было расколото изнутри и недееспособно. Массы, хотя бы только на мгновение объединившиеся под национальными лозунгами, были многочисленнее чем те, кто заявил о своей готовности вместе защищать республику. Первый плебисцит Веймарской республики был, таким образом, вотумом, вынесенным против Веймара. Формально государственное устройство образца 1919 г. осталось неизменным. Но исходя из его политического содержания с начала 1925 г. речь шла об иной республике, чем та, которая приобрела свои контуры в первые месяцы после падения монархии.

Глава X

Расколотое общество

Страна, которую весной 1925 г. возглавил фельдмаршал фон Гинденбург, представляла собой общество, расколотое по многим основаниям. Одна из важнейших разделительных линий пролегала, как и прежде, между классово сознательными рабочими и немарксистской Германией. Согласно данным Всеобщей, профессиональной и промышленной переписи 1925 г., 45 % самодеятельного населения по роду своей основной деятельности составляли рабочие, что было на процент меньше, чем по результатам предыдущей переписи 1907 г. Но только часть рабочего класса была классово сознательной в марксистском понимании, т. е. верила в неизбежность классовой борьбы между пролетариатом и буржуазией и в конце концов в победу нового, социалистического общества, в котором частная собственность на средства производства будет заменена общественной. И как бы далеко ни расходились мнения о путях достижения этой цели, большинство сторонников социал-демократов и коммунистов разделяли основополагающую догму учения Маркса о предопределенности пути общественного развития. Конечно же, не все избиратели СДПГ и КПГ были рабочими, значительная часть служащих также склонялась к марксистским партиям, как правило, к социал-демократии. Таким образом, «классово сознательной», во всяком случае, можно назвать ту устойчивую треть немецкого электората, которая на выборах голосовала за обе левые партии и состояла не исключительно, но все же преимущественно из рабочих.

От марксизма рабочие, как правило, перенимали то, что отвечало их сиюминутным нуждам. «Для нас существует только белое и черное, капитал — пролетариат, угнетатель — угнетенный. Все, что не подходит для этой системы, существует отдельно от нас, нас не касается и будет нами отклонено», — заявил в 1923 г. горняк «Генрих» студенту-производственнику графу Александру Стенбоку-Фермору. К этому он добавил: «Да, это то, что нам нужно, безграничная ненависть, ненависть против эксплуататоров и их прислужницы — буржуазии!…Мне не так важно, понял ли Маркс правду, прав он или заблуждается, мне важно только то, что материалистическое понимание истории Маркса сегодня единственно полезное учение для нашего движения. Каждому пролетарию необходимо вдолбить в голову, что рай можно построить только на земле и только кулаками пролетариата…»

Этот горняк представлял радикальную часть пролетарской среды, которая рассматривала общество с точки зрения «лагеря», боевого содружества, сплотившего в себе заговорщиков и преследовавшегося властями. Для работяг-коммунистов марксизм имел цену только тогда, когда он служил моральным оправданием элементарной ненависти к эксплуататорскому обществу. Квалифицированный рабочий — социал-демократ наверняка высказался бы иначе и более взвешенно. Но неважно, социал-демократ или коммунист, они оба обыкновенно усваивали из мыслей Маркса только то, что не было чуждо их опыту{294}.

Между 1929 и 1931 гг. в Германии проводилось обследование, организованное Франкфуртским институтом социальных исследований и возглавляемое психологом Эрихом Фроммом, которое должно было дать более детальные сведения в отношении политических и личных убеждений немецких рабочих и служащих. Его результаты были отрезвляющими для инициаторов: очевидно, немецкие рабочие идеологически были намного менее закалены, чем предполагали марксисты-интеллектуалы из франкфуртского института. Многие ответы опрошенных выдавали их «мелкобуржуазные» предрассудки и даже настоящее авторитарное мышление. Как оказалось, десятилетия социал-демократической просветительской работы принесли весьма скромные плоды. Таким, в любом случае, был вывод, к которому подводили наиболее поразительные результаты. Так, многие социал-демократы не видели ничего зазорного в том, чтобы причислить Бисмарка, а иногда и Гинденбурга, наряду с Марксом и Бебелем, к выдающимся историческим личностям, и неважно, относились ли опрошенные рабочие и служащие к левым, правым или к центристам — во всех лагерях великим человеком был признан Наполеон.

Зачастую именно «частные» убеждения противоречили субъективному образу классово сознательного и готового к борьбе пролетариата. Десятилетиями рабочее движение требовало полного социального равноправия женщин и пропагандировало их трудовую деятельность как средство эмансипации. Большинство рабочих и служащих, опрошенных Фроммом, придерживались другого мнения. 68 % предпочитали видеть замужних женщин за кухонной плитой, а не за фабричным станком или в бюро. Среди социал-демократов таких было даже 71 %. Даже у коммунистов, особенно усердно занимавшихся вопросом «женского труда», 51 из каждой сотни опрошенных выступил против трудовой