знает еще какими темными глупостями. Мы должны были пережить то, что Мюнхен был ославлен во всей Германии и за ее границами как оплот реакции, как место сосредоточения косности и строптивости, направленных против веления времени, мы должны были слушать, когда его называли глупым-преглупым городом».

Томас Манн, как и его брат Генрих, также выступавший на этом собрании, организованном Немецкой демократической партией, надеялся добиться улучшения ситуации тем, что без обиняков называл вещи своими именами. Однако оборонительная позиция Манна была столь же несомненной, как и берлинского историка Фридриха Мейнеке, который попытался в апреле 1926 г. на Веймарском съезде преподавателей высшей школы — форуме республиканских профессоров и доцентов, перебросить мостик к умеренным сторонникам немецких националистов. «Разумный республиканец» Мейнеке выразил особое сожаление по поводу того, что в 1919 г. произошло не примирение между черно-бело-красным и черно-красно-золотым, а случилась «полная смена цвета». Он также признал, что парламентаризм не обязательно является неотъемлемым следствием существования демократической республики и год спустя после избрания Гинденбурга выразил свою готовность поразмыслить над вопросом, «не стоит ли усовершенствовать Веймарскую конституцию, увеличив властные полномочия рейхспрезидента».

Нерешительность, которой насквозь пропитаны подобные высказывания, была весьма типичной для либерального «разумного республиканизма». Однако Мейнеке далеко опередил большинство «универститетской» Германии, напомнив о законе, по сути дела, легшем в основу Веймара: «Республика представляет из себя большой вентиль для классовой борьбы между рабочим классом и буржуазией, это государственная форма социального мира между ними», заявил он в 1925 г. во время выступления перед членами Демократического студенческого союза в Берлине. «Социальное недовольство наличествует теперь не только между рабочими и буржуазией в целом, но трещина уже подвинулась вправо и пролегает теперь насквозь через саму буржуазию»{323}.

Мейнеке также мог бы сказать, что трещина сдвинулась и вправо, и влево и прошла как через буржуазию, так и рабочий класс. Ведь ситуация в Веймарской республике отличалась тем, что политические разделительные линии совпадали с общественными менее, чем когда-либо. Пропасть разверзлась между буржуазными «разумными республиканцами» и крайне правыми, однако то же самое было справедливо и для отношений между социал-демократами и коммунистами. Обе рабочие партии использовали отчасти все еще одни и те же марксистские понятия, но понимали под ними весьма различные вещи. Так, классовая борьба обозначала для коммунистов обострение социальных конфликтов, ее конечной целью была пролетарская революция. Для социал-демократов и свободных профсоюзов под ней, напротив, подразумевалось осуществление плюралистической политики в интересах рабочих и служащих.

Республика, как и прежде, опиралась на плечи умеренных сил среди буржуазии и рабочего класса. В середине 1920-х годов имелись как признаки, указывавшие на возобновление «классового компромисса» 1918–1919 гг., так и тенденции, скорее, говорившие о политической поляризации. Несомненным было одно: стабилизация Веймарской республики после 1923 г. была относительной, о ней можно было говорить лишь в сравнении с нестабильностью предыдущих лет. Внутренняя угроза демократии не была устранена, она лишь ослабла.

Глава XI

Консервативная республика

1925 год попал в немецкие школьные учебники истории по двум причинам: во-первых, из-за выборов Гинденбурга в рейхспрезиденты, во-вторых — благодаря подписанию Локарнских соглашений, которые знаменовали собой возвращение Германии в клуб великих европейских держав. Еще в начале года очень трудно было представить себе подобный триумф. Рейх по многим причинам ощущал себя сидящим на скамье подсудимых, не в последнюю очередь из-за большого числа добровольческих отрядов, с помощью которых рейхсвер стремился преодолеть ограничение численности вооруженных сил в 100 тыс. человек, тем более что полувоенная активность правых все время давала Лондону и Парижу поводы для обвинений. 5 января 1925 г. союзные державы отказались осуществлять вывод оккупационных войск из первой («Кельнской») Рейнской зоны, который должен был состояться через пять дней, мотивировав свой шаг повсеместными нарушениями немецкой стороной пунктов о разоружении Версальского договора.

Главной причиной такого вердикта союзников был нерешенный «вопрос о залогах безопасности». Франция страшилась ремилитаризации Германии и пыталась вследствие этого сохранить те гарантии, которые еще оставались в ее распоряжении после подписания Лондонского соглашения в августе 1924 г. Так как британцы оказали Франции поддержку, Вильгельмштрассе была вынуждена реагировать гибко. 20 января 1925 г. министр иностранных дел Штреземан ознакомил британскую сторону со своим тайным меморандумом, который был им, в свою очередь, также передан французам 9 февраля. Из-за недоверия, которое Штреземан питал в отношении своих коллег — министров от партии немецких националистов, он информировал об этом меморандуме сначала не весь кабинет, а только рейхсканцлера Лютера. Штреземан предлагал в нем подписать договор, который обязывал «державы, заинтересованные в Рейнской области», решать все проблемы мирным путем. Германия также заявляла о своей готовности заключить гарантийный пакт о «настоящем состоянии владений на Рейне», а также подписать договоры об арбитраже с Францией и всеми другими заинтересованными странами{324}.

Инициатива немецкого министра иностранных дел была первым шагом на пути к Локарно. В самой Германии с марта 1925 г. разразились бурные дебаты начиная с того момента, как министры от партии немецких националистов были проинформированы о намерениях Штреземана. Самая правая из парламентских партий обвинила шефа германской дипломатии в неоправданной уступчивости перед лицом союзников и развязала в прессе в июне настоящую кампанию травли министра иностранных дел. Западные державы отнюдь не облегчили Штреземану отражение направленных на него ударов: детальные претензии к Германии в области разоружения, перечисленные в союзнической ноте от 4 июня 1925 г., даже Штреземан охарактеризовал как «мелкие и жалкие». Не мог он примириться и с тем, что потребовало от Германии 16 июня 1925 г. ведомство с Кэ д’Орсэ: вступление в Лигу Наций без всяких предварительных условий с ее стороны и гарантий восточной границы Германии всеми странами, как подписавшими Версальский договор, так и теми, кому предстояло подписать «Рейнский пакт».

Инициатором вступления Германии в Лигу Наций стал в сентябре 1924 г., вскоре после завершения Лондонской конференции, тогдашний премьер-министр Великобритании от лейбористов Макдональд. Правительства Маркса и Лютера полностью поддерживали эту инициативу, но выдвигали несколько встречных условий: постоянное место для Германии в Совете Лиге Наций, освобождение от обязанности участия в военных операциях лиги (условие, которое обосновывалось небольшой численностью рейхсвера) и участие Германии в мандатной системе Лиги Наций. В отношении восточных границ рейха был достигнут широкий «ревизионистский консенсус» ведущих политических сил Германии, к которому также примкнули и социал-демократы: Германия не могла пренебречь возможностью добиваться мирных изменений границы в своих интересах{325}.

Перед лицом враждебной кампании, развязанной немецкими националистами, для Штреземана большое значение имело то, что его политика компромиссов с Западом поддерживалась наряду с крупными либеральными газетами также ведущей оппозиционной партией — СДПГ. Что касается кабинета, то министр внутренних дел смог