сколько бы ни было во мне осознания того, насколько это всё… ненормально, по-нэйшевски омерзительно, как это ужасно… я не могу избавиться от остатков того горького, чёрного, что укрыло меня тогда, в комнате маленькой девочки с искалеченной Печати.

Сознание их правоты плещется на дне меня. Отравляет хуже песен сирен.

И я не вызвал Гриз даже и сейчас, потому что не знаю — как ей смотреть в глаза и что рассказывать. Слишком хорошо понимаю, что она не одобрит ни суд, ни приговор, потому что забрать разум, забрать даже возможность раскаяться, до конца обречь на бездумное существование в песне, это… может быть, более жестоко, чем убить. И потому они ведь они солгут ей, трое мстителей, трое убийц разумов. Но моя невыносимая может читать в памяти животных, и если коснётся разума сирен, то узнает…

Что я скажу ей? Как отвечу на вопрос: «Почему ты их не остановил?» Как — на более страшный: «Почему не позвал меня?»

Незнакомые слова вплетаются в песню. Кладутся на знакомый мотив. Легко. Словно они давно были там.

Я хочу, чтобы ты ответил себе сам, мой ученик.

Ответь себе, к каким пристаням уводит тебя эта дорога.

Ответь, сможешь ли ты держаться выбранного пути.

Ответь, пока ещё можешь свернуть и сменить курс.

И выбрать иную гавань, из тех, что радостно ждут.

Гавань, которая примет меня с радостью, расстилается внизу: река, и причал, и роща, а за ними — да, за ними долина, где есть домики, и всегда нехватка рук, и добрые лица, и Сапфи, и храм, резные купола которого обливает золотом солнце.

И другая гавань ждёт: если пройти Рубежную до конца и руслами иных рек вырваться в море — манящее, необъятное…

Море дотягивается из навсегда перечёркнутой мечты. Обдаёт щёки солёными брызгами.

А песня звучит и звучит. В ней — голоса сирен и слова клятого устранителя: «А в вас есть свои тёмные стороны». В ней мои собственные стихи, откликающиеся болью — потому что теперь я знаю, что хочу уберечь свою невыносимую, уберечь от того, к чему так рвётся… Уберечь от всего. Крики и шёпот Гюйтов живут в этой песне тоже — и потому она проливается морской солью на щёки.

Может быть, в этом истинная сила искусства. Оно показывает нам нас самих. Отражает правду о нас.

Беспощадную правду, о которой ты не знаешь — достанет ли у тебя сил её вынести.

ЛЕКАРСТВО ОТ БОЛИ. Пролог

'…и таким образом, именно этот метод может подарить

пациентам то, что так необходимо им в эти беспокойные

времена: чувство надёжности и защиты, избавление

от скорбей и тревог. И значит, именно он

открывает путь к истинному счастью'.

А. Тройоло. Личный дневник

ДЕБОРА-ПАТРИС-АСКАНИЯ ТРИВИРИ

— С утра приходили из деревни.

У Гриз Пастыря Страшилищ мрачноватый вид. Это не новость. Когда Гриз вернулась с девятницу назад — вид уже был таким, и меняться не торопится. Кого там она искала да не разыскала? Надо будет пристать к Янисту. Заодно взбодрю бедолагу. А то у него в последнюю девятницу вид прибитый. И тоже не меняется. Это после той истории с сиренами, что ли…

— Э! А почему все на меня-то смотрят? Если насчёт той игры в «деву в беде» — так они ж не обижались особо, в смысле, там же обижаться некому было. Или они это про карты в «Пьяном драконе»? Так там на прошлой девятнице было. А с плотоядным единорогом — это вообще вроде как не моя идея… ну-у, процентов на тридцать…

Гриз тихохонько ждёт, пока из меня высыпаются все варианты. И только потом роняет:

— Насчёт Йоллы.

Одного не пойму — почему все так и пялятся на меня⁈ Даже Уна из-под волос — этой я что сделала?

— Говорила ж, нельзя отпускать Мелкую с этой… — шипит Мел Приятельница Животных. И Неприятельница Меня.

— Слабительное в пиве? — обречённо спрашивает Лайл Гроски. — Пена? Конвульсии? Рассказы о нашествии бешеных шнырков?

— Да ну, это как-то даже скуч…

Взгляд Лайла Гроски становится отвратительно папским. И что-то гласит о ремне.

— На удивление нет, — Гриз задумчиво разглядывает свои пальцы. — Но история довольно занятная. Девочку, видимо, травят за то, что у неё нет Дара.

— Мелкие уроды, такие же, как их предки…

— Я просила её не ходить в одиночку в деревню, особенно за спиртным. До тех пор, пока не решу вопрос. Я так понимаю, что она какое-то время ходила с тобой, Кани.

Пытаюсь соорудить виноватое выражение на физиономии. К чему эта самая физиономия отчаянно не приспособлена. Ну, ходила. Надо же мне было как-то осмотреться в деревеньке. Свести знакомство с местными забияками и сортами пива. Только вот…

— Она не говорила насчёт травли.

— Мелкая о таком молчит. Ты б глаза протёрла.

— Я и уши тоже отполировала, только местные не совались.

Обидно, когда репутация бежит впереди тебя. Может, кто из вольерных натрепал в деревне, но местных даже на хорошую драчку развести не удалось. Только-только врежешь парочке желающих полапать приезжую за всякое, как остальные уже: «Это та… с Нэйшем которая!» А потом хором: «Долбанууууутая!» — и врассыпную, только двух и догнала.

Шмыгаю носом от вселенской несправедливости, пока Гриз доносит до остальных факты. Йоллу вчера вечером как следует прижали в деревне. Смешанная компания из девчонок и парней, банда с дюжину сопливых носов.

— Сперва, как я понимаю, она пыталась договориться. Или скорее заговорить их. Потом начала торговаться…

Лайл Гроски выдаёт в пространство довольное «ехехе» самым что ни на есть менторским тоном.

— … потом перешла к угрозам проклятиями нойя. При этом швыряла в их сторону «колдовское», как сказали деревенские. По описаниям — сухой горох. И завывала что-то такое, от чего у половины девчонок случились слёзы с икоткой, а одна не отходит от зеркала…

На лице Аманды цветёт неразбавленная гордость. На физиономии Яниста распускается дурное предчувствие.

— И… это решило проблему?

— С более робкими — да. Остальные собирались её отколотить. Кх… До того, как она достала из сумки молоток.

Мел прямо на глазах преисполняется умиления. Которое она в норме приберегает для щенят кербера.

— После этого почти все решили… отступить, скажем так. Кроме двух наиболее упорных. У одного Дар Огня, у второго — Ветра.

— Они против неё магию использовали⁈

В деревенских драках неписанный принцип — не