Шрифт:
Закладка:
— Говорю тебе, стоят глушилки на самом фасаде — видно, для надежности, если кто в окна заглянет…
— Временные?
— Я почём знаю, я не Мастер. Но до возниц вряд ли что долетело — в той стороне всё спокойно.
— Одной проблемой меньше. Так, стало быть, в Алчнодол, если Крысолов потом пристанет — тебя вызвали забрать раненного сотрудника. Симптомы сама придумаешь, а? Янист, ты у нас попал под удар сирен, после поэтических чтений вообще ничего не помнишь, так поспокойнее будет… Эй, слышишь?
Я кивал оцепенело, но слова задерживались где-то, доходили как через сон. Стонущие тела на лестнице. Фреза, торопливо идущая к дверям. Лайл, поглядывающий на подвал. И тонкие дрожащие пальцы в ладони — Сапфи вот-вот готова была расплакаться.
В «поплавке» она сидела притихшей птахой почти до Алчнодола. Под конец пути спросила: «Бабуля и папа очень сердятся, да?» Вздохнула — и вогнала мне в сердце второй вопрос, по соседству с первым: «А им можно будет меня навещать?»
Вопросы дрожат внутри двумя разросшимися ледяными иглами. Колют. И то, под веками — встаёт во весь рост, сколько бы я ни приказывал себе не видеть.
И ещё я слишком надолго провалился в память и в молчание.
— Да, она… любит петь. Там у неё… в тетрадях записаны песни, мы забрали тоже…
Забрали вообще всё, что касалось маленькой Сирены, если точнее. Одежду, игрушки, рисунки. Лайл был категоричен: «Её тут не было».
Девочки с Даром Музыки никогда не было в доме. Есть какая-то комната — может быть, гостевая для юных родственниц женского пола. А слуги не присутствовали в поместье на вечере. И даже если их будут допрашивать — их показания не будут учтены. Они ведь из тех, кого называют «неразумными», «стёртыми»… Кажется, это говорила Мел.
Следов не должно было остаться — кроме тех, которые создаст Лайл.
— Ты рассказал не всё, ученик.
В красках встающего солнца профиль учителя наливается червонным золотом. Дым из трубки мешается с облаками на востоке.
— И это не из-за девочки. Шрамы её глубоки, но повторяю тебе: с ней всё будет хорошо. За ней приглядят. У неё появятся друзья. Время и Долина исцелят её, ты сам знаешь это. Но ты сам не свой — и это не из-за того, о чём ты успел рассказать. Что тебя гложет? Что ты видел, Янист?
Можно быть честным, когда качаешь головой в ответ. Не видел, не слышал. Даже не знаю, — когда… до или после нашего отъезда?
— Так расскажи мне тогда — что ты не видел.
То, чего я не мог видеть и слышать, — звучит во мне. Окружает, облепляет сонмом быстрых картин, и стоит хоть на миг отвлечься, или прикрыть глаза, или остановить взгляд, как я оказываюсь там.
В расписной восточной гостиной. Где посреди подушечек и мягких кресел изваяниями застыли трое — и ледяной холод расползается от их молчания.
Светловолосый красавчик в белом костюме. Поддельный критик в затрёпанном сюртуке. Хрупкая Следопытка с короткими чёрными волосами и шрамом у виска. Разительно непохожи друг на друга.
И похожи. Как судьи, вынесшие окончательный приговор.
Они сидят, не обмениваясь словом, жестом, взглядом… Выпрямленные, сосредоточенные, ожидающие. Взгляды упираются в двоих лежащих на пушистом ковре. Тощую старушку в искристой шали. И скорченного поэта, связанного шнуром от штор. Те кажутся сперва мёртвыми, потом спящими, но вот медленно оживают, поднимают глаза…
И одинаково задыхаются, не в силах кричать.
Они вырастают из кресел, словно тени самих себя. Суровые призраки отмщения, растерявшие за обликами судей — привычное. Куда подевалась улыбочка Нэйша? Брезгливость Мелони по отношению к устранителю? Где шуточки Лайла?
Не трое ковчежников, но трое карателей делают шаг вперёд. И действуют разом. Словно они — одно.
Гюйтов вздёргивают на ноги. Пропихивают в дверь. И влекут сперва по коридору, усеянному битым стеклом, обломками и обрывками. После по лестнице, усеянной стонущими, бредящими телами. Под затихающие отзвуки: «Как прекрасно! Как замечательно! Истинное… истинное искусство!»
Это молчаливое, грозное шествие. Мерная поступь конвойных — и дрожь влекомых ими узников, вниз, вниз, вниз…
В коридор, не пропускающий звуки.
«Не надо, не на-а-а-а-а-адо!» — и сухая, растрёпанная старуха бьётся в руках Мелони и Лайла, силится вырваться, силится докричаться — но эти двое более глухи, чем стены. Губы плотно сжаты, взгляды устремлены только вперёд. Пальцы намертво сомкнуты на сухих запястьях.
Ирлен Гюйт наконец-то вынул свой кляп и тоже что-то причитает, трусливое и полубредовое. Он то винит во всём мать, то говорит о том, что не хотел смерти Морио, а Сапфи вообще любил и хотел только добра… И «Вы делаете больно, пустите, зачем мы сюда идём, мама, что ты кричишь, кто вообще эти люди, вы что, завистники?» — Гюйт не до конца вышел из транса и так ничего и не понял, а может, всегда был туповат. Волочится и шаркает, наполовину удерживаемый на ногах рукой Нэйша. С опаской хныкает, глядя на пальцы устранителя на своём плече. Только раз он оглядывается — с мольбой, чтобы воззвать к милосердию, может быть. И не взывает, отводя взгляд с ужасом.
Серые стены в тусклых отсветах флектусов. Лучи фонарей. И дверь в конце коридора. Джилберта Гюйт пытается упасть — то ли изобразить припадок, то ли замедлить продвижение. Но Лайл и Мелони всё так же молча, непреклонно глядя вперёд, рывком поднимают её. Вскрикивает сзади от боли её сын — он попытался воспротивиться Нэйшу, применить Печать Ветра.
Рука Лайла срывает с тонкой шеи старухи амулет. Рука Мелони надевает другой — тот, что я отдал ей, треснувший. Амулет Ирлена Гюйта и без того разряжен, иначе он не подпал бы под действие дочери.
Дверь открывается — и за ней живут блики, плеск воды, приветственные трели сирен. Лежат контрабандисты из Велейсы — в тех же позах, что мы их оставили. И Джилберта Гюйт хочет кричать, но пальцы устранителя на её щеке лишают её этого.
— Вы не посмеете, — шепчет её сын дрожащими губами. Глядя в три лица, обращённые к нему с одинаковыми выражениями. — Я же ничего не… они все были довольны, они же узнали… силу искусства, настоящую поэзию…
Шёпот гаснет, задавленный ледяным молчанием. Трое у двери
