Потом на лице Мелони оживают губы.

— Авалантэ.

Первые же разливы песни сирен заставляют Гюйтов сперва замереть, а потом с блаженной улыбкой опуститься на каменистый пол. Песня разливается, крепнет — и трое выходят за дверь, предоставляя сиренам звучать.

Мелони бросает в коридоре, глядя в сторону:

— Отменять будет Мясник. Наши амулеты не выдержат. Пухлик, что для постановки нужно?

И каждый раз, как я… вижу всё это — мне кажется: вот сейчас она обернётся, спросит: «Морковка, не раскис?»

Только меня же с ними не было. И я не видел. Не слышал.

– Это будет… несчастный случай. Лайл сказал пару слов, но… догадаться легко. Гюйты держали сирен для своего салона. Заставляли петь. Обращались жестоко. Не справились. Их работники тоже.

Хозяева и работники хотели очаровать гостей. Не совладали с контролем сирен. Те выползли в холл, они же земноводные. Начали петь, зачаровали поэтов и «искр» слишком сильно. Гюйт или его мать пытались их остановить, но тут грянул «прорыв». А нам пришлось загонять сирен обратно. Попутно сражаясь с очарованной охраной.

Так Лайл и поведает это Тербенно или любым другим законникам, которые примчатся на его вызов. Голос Лайла воображается без всякого труда.

«Вир побери, кто ж мог знать, что эти Гюйты настолько головушкой ударенные, а? Мы, понятно, подстраховались, как только поняли, о чём речь идёт. А они — то ли не знали, с какой мощью могут петь эти твари, то ли думали, что так обойдётся… ты их амулеты видал? Я бы так сказал, с такими-то мерами безопасности — это было делом времени, спасибо ещё, что мы оказались на территории — могло быть и хуже».

Поверит ли ему Крысолов? У него же самого этот Дар… впрочем, какая разница.

Закрываю глаза — снова вспыхивает под веками, почти болезненно. Как цветные иллюстрации, на которые смотрел слишком долго.

Трое в гостиной.

Трое на лестнице.

Трое у двери — вот-вот ожившие губы скажут заветное слово…

Сколько звучала последняя песня сирен? Сколько ей позволили звучать до того, как дать обратную команду? Четверть часа? Полчаса?

Пока Гюйты не утратят остатки разума, навеки погрузившись в сладкую песню. Что с ними будет дальше? Наверняка зелья, лечебница, сиделки…

До конца жизни. Страшнее любой тюрьмы.

– Я… должен был остановить их.

– Почему?

Вопрос, который я ожидал услышать в последнюю очередь. Слишком просто ответить. Потому что это за пределами законов людских и Единого. Это казнь. И даже Джилберта Гюйт при всей её отвратительности — всё-таки человек, который заслуживает суда. Не говоря уж о её сыне, вина которого не доказана.

Это — расправа, устранение и месть. И варги не зря избегают таких путей. Лёгких путей.

Когда переступаешь такие границы — это потом… выедает тебя изнутри. И если Нэйш давно переступил все границы, какие только есть, а Лайл ведь явно понимал, на что идёт, с его-то опытом, то Мелони… Единый и ангелы, Мелони…

– Потому что я… знал, что это будет. Потому что… я понимал… Потому что я мог.

– Что ты мог, ученик?

Сказать им, что я против. Что так нельзя. Что это за пределами того, что можем… Наверняка мне удалось бы воззвать к гласу разума Лайла, а Мелони я бы сказал, что сирен из-за этого могут признать опасными. И едва ли Нэйш бы осмелился пойти в одиночку, а даже если осмелился бы — я мог заступить ему дорогу, мог вызвать Тербенно или просто службу Закона, мог позвать Фрезу, мог…

– Сделать то, что нужно было. Что мы должны были сделать с самого начала.

– Что вы должны были, Янист?

– Вызвать её.

Потому что ведь она — «сердце» ковчежного «тела», и решения принимает она — и она бы, конечно, бросила свои поиски, примчалась бы через воду — особенно если бы за ней выслали Фрезу. И всё решила бы наилучшим образом: связалась бы с Хромцом, уговорила сирен, надавила бы на законников, чтобы девочку не допрашивали — и Гюйтов просто арестовали бы, а маленькую Сапфи, кто знает, может быть, отпустили бы в Алчнодол сразу. И они бы не успели, Мелони бы не пришлось…

Да. Нужно было позвать её.

– Почему? — голос учителя Найго слишком тих, а потому мне кажется — вопросы задаёт эхо моего собственного голоса. — Почему же ты её не вызвал?

– Я не… не хотел отрывать её… она в поиске… и чтобы она слышала такое, видела всё это. Я… я хотел уберечь её хотя бы от этого, потому что ей бы пришлось противостоять им, снова разбираться с Нэйшем…

Понимаю, что голос укатился в трусливый шепоток, растворился в шелестении листвы дубового исполина. Смялся и пропал — не пробиться через иглистый комок внутри. Проталкивается жалкое, оборванное:

– Я не… я не знаю, я не смогу вам ответить.

– Мне не нужен ответ. Я хочу, чтобы ты ответил себе, ученик.

Учитель Найго прикрывает глаза и заводит тихую песню на ином языке. Тайножреческим он владеет много лучше меня, и песня струится, словно река под нами — размеренно и плавно. Я знаю её. Это «Песнь открытого сердца», сочинённая лет двадцать назад неизвестным автором, должно быть, жрецом. Её часто исполняют в храмах Целительницы — когда призывают заглянуть в себя и понять, что гложет.

Загляни за ограды, что ты воздвиг. Гляди через рвы и стены.

Что ныне за воротами, в городе твоего сердца?

Отчего там темны улицы и закрыты окна?

Возьми в руку факел вопроса — и озари себя ответом изнутри…

От тихого, медленного голоса, кажется, веет ладанным благоуханием, и тепло окутывает меня… и начинает таять то иглистое, страшное, что сплелось изнутри. Но от этого лишь больнее.

Я знаю ответы, и они страшны.

Я не остановил их, не вызвал Гриз, не поднял голоса… потому что был уверен, что они правы. Трое заговорщиков на самом деле были четырьмя заговорщиками. Те, кто приговаривал и выполнял. И тот, кто шагал рядом — незримый, молчаливый соучастник.

Знаю, они пощадили меня. Не стали вмешивать. Но если бы пришлось — смог бы я пройти рядом с ними, держать Гюйта за второе плечо, вместе с Нэйшем, а после стоять там в комнате с телами, произнося вместо Мел нужное слово?

От этой мысли кружится голова и мутит. Потому что представить это слишком легко. Потому что я делаю это безостановочно.

И