этот раз имя Клары в общий список не включил, хотя раньше всегда так делал. Затем последовал тихий вечер – ужин с остатками пирога и подготовка овощей к завтрашнему ланчу. С помощью Терри Клара быстренько сделала уборку и села повторять таблицу умножения с Ритой, которая говорила ответ вслух, и Пег, которая его писала. Питер снова принимал ванну. Билли и Барри упражнялись в дурацких звуках, издавая их с помощью собственных подмышек. Потом Рита попросила у Клары разрешения попробовать ее макияж, и Клара, слишком уставшая за этот день, не смогла сопротивляться. Затем Билли и Барри удалились в свою спальню и принялись громко стучать мячом об стенку, так что Кларе в миллионный раз пришлось сказать им, чтобы они немедленно это прекратили. Свежевымытый Питер тоже спустился в гостиную и, сидя на диване, рисовал какой-то комикс, а может, мечтал о лучшем мире.

Алекс был поглощен новой книгой о динозаврах. Он то и дело бросался к Кларе, чтобы срочно что-то ей показать: «Это же просто удивительно! Вы только посмотрите на размеры диплодока, и при этом мозг у него размером всего с горошину!», и с каждым разом, слушая его, Клара чувствовала себя все хуже и хуже. Бедный диплодок!

Решив просмотреть свои записи, Клара обнаружила, что совершенно не в состоянии сосредоточиться. Она могла думать только о Джуди, о той девушке, которая когда-то ее спасла. Настоящей сиротой Клара, конечно, не была, но в тот период чувствовала себя именно сиротой. Ее ведь попросту бросили – теперь-то она это понимала, глядя на прошлое как бы сквозь увеличительное стекло времени, – и от этого пребывала в полной растерянности. Есть два способа видеть мир, вспомнила она. Все зависит от восприятия.

И дело было не в том, что другие девушки, работавшие в фирме «Харрис и сыновья», как-то неласково к ней относились. Просто все они были вечно заняты, выглядели измученными и усталыми, и вообще у каждой из них имелся свой собственный мирок, где уж им было заметить какую-то секретаршу. А Джуди оказалась совсем не такой: она сразу запомнила имя Клары и только переспросила: «Так ваша фамилия Ньют или Ньютон?»; она поблагодарила Клару, когда та приготовила ей чай, и вскоре сама пригласила Клару в кафе. Мистер Харрис-старший часто повторял, что «фабричный люд и офисные работники никогда не смешиваются», но война, похоже, уничтожила все границы – потому как стало совсем мало мужчин, а женщинам на все границы было действительно наплевать, так что они вовсю «смешивались».

Дружба девушек стала еще крепче, когда Клара познакомилась с Майклом. Они ходили танцевать и устраивали двойные свидания, пытаясь развлечь Джуди; это, правда, ничем не кончалось, но все равно было весело. А потом Клара потеряла Майкла. И наступил такой период, когда она всерьез подумывала о самоубийстве. Ей хотелось броситься под трамвай. Или под поезд. Почти каждый тогда знал кого-то, кому это удалось – сломленного жизнью отца семейства, истерзанную собственной виной жену и мать. Почти каждый был знаком с такими людьми, у которых больше не осталось сил, чтобы жить дальше. И все это время Джуди была рядом с Кларой, поддерживала ее и рукой, и плечом, и всем сердцем. Была ей верным другом и упорно повторяла: «Ты с этим справишься, Клара. Обещаю тебе».

А чем отплатила ей Клара?

И Клара все же решилась ей позвонить. Она, правда, так и не знала, что сказать; не знала, даже когда уже держала в руках трубку, липкую от чьего-то чужого дыхания. Она знала одно: ей нужно попросить прощения и загладить свою вину. Но в трубке были бесконечные долгие гудки, и в итоге они слились в некий непрерывный гул.

Джуди. Пожалуйста.

Слушая эти гудки, Клара вспоминала, как Джуди помогала ей готовиться к интервью перед приемом на работу:

– А если тебя спросят, что больше всего нужно детям?

– Я скажу: счастливый дом, где они будут чувствовать себя в безопасности и где их примут всем сердцем.

Но ее об этом так и не спросили.

* * *

Посреди ночи Клара проснулась, разбуженная одной из тех мыслей, которые, если их немедленно не выбросить из головы или не воплотить в жизнь, исчезают как бы сами собой, словно растворившись в воздухе. Так что она встала, уселась за стол, зажгла свечу и положила перед собой стопку самой лучшей писчей бумаги и самую любимую ручку, решив, что ни за что не позволит этой мысли ускользнуть. Письмо – это не какой-то ерундовый телефонный звонок, и Клара была даже рада, что так и не сумела дозвониться. Она старалась излагать свои мысли максимально дипломатично и в то же время четко и ясно. Почерк тоже должен был быть достаточно разборчивым, но самое главное – требовалось найти единственно верные, точные слова. Закончив письмо, она подула на исписанный листок – не только на счастье, но и желая подсушить написанное, – свернула листок и вложила его в конверт, чтобы завтра отнести письмо на почту. Адрес она, разумеется, знала наизусть.

Моя дорогая, моя самая любимая Джуди!

Я знаю, как много мужества понадобилось тебе, чтобы рассказать о сложностях в вашей семье. Я знаю, что ты ни перед кем не любишь раскрывать душу, и уважаю это твое качество.

Я знаю, как ты любишь Алекса. Знаю, что ты никогда бы ему никакого вреда не причинила. Но вас в семье двое, и в такую семью я не могу его отправить. Не могу. У Алекса все детство было связано с насилием. И я никогда не допущу, чтобы он снова вернулся в мир насилия.

И это свое решение я изменить не могу. Я знаю, что ты на меня сердишься. И не просто сердишься.

Ты боготворишь Артура, но никто и никогда не должен делать того, что он делает с тобой. Никто и никогда. Я хорошо помню, с каким лицом ты тогда открыла мне дверь; и вся ты была такая пристыженная, опустошенная, словно обескровленная. А твоя изуродованная лодыжка? А твои бесконечные мигрени?

Прости, если я сказала или сделала что-то обидное или оскорбительное. Я была потрясена, я рассердилась, я вообще не способна была толком соображать. Но сейчас у меня с головой все в порядке, и я прямо спрашиваю тебя, Джуди: а что, если тебе от него уйти? Люди ведь теперь все время разводятся, да и основания у тебя более чем достаточные. Вот тогда мы, наверное, и насчет Алекса смогли бы