– Этот злосчастный Цезарь обвинил меня… в преступлении, совершенном более тридцати лет назад. Ты должен меня защитить. Я уже поговорил с Гортензием, но он стар, как и я. Только ты сумеешь мне помочь, Марк. Ты в расцвете, ты деятелен и ищешь, куда бы приложить силы. Будешь меня защищать?

– Конечно, – ответил Цицерон, стараясь его утешить. – Но давай отнесемся к этому спокойнее: речь идет всего лишь о выплате определенной суммы – сорока восьми тысяч сестерциев, назначенных за смерть Сатурнина. Она всегда неизменна, кем бы ни был убитый в те годы, магистратом или трибуном. Возможно, она могла бы возрасти, если бы им удалось доказать, что ты причастен еще к чьей-нибудь смерти и благодаря этому разбогател. Но мы тут как раз говорили о том, что с Сатурнином не все так просто. Постановление Сената против Сатурнина узаконивало его казнь.

Рабирий покачал головой:

– Цезарь обвиняет меня не только в этом.

Оглядевшись, он понял, что никто ничего не знает.

Цицерон облизнул губы. Значит, это еще не все. С Цезарем всегда так. Цицерону это уже досаждало.

Рабирий сбросил с плеча руку Цицерона и направился в середину атриума. Теперь он обращался ко всем.

– Цезарь предает меня суду за perduellio, – объявил он.

Цицерон глубоко вздохнул, медленно вернулся на место и вытянулся на ложе. Perduellio. Призрак из прошлого.

– Неужели вы не понимаете, что это значит? – вскипел Гай Рабирий: невежество собеседников вывело его из себя.

– В Риме уже триста лет никого не судили за это преступление, – объяснил Цицерон. – Это похоже на древнюю maiestas, измену государству и римскому народу.

– Так вы знаете или нет, что означает подобное обвинение? – в отчаянии настаивал Рабирий.

– Оно означает, – произнес Цицерон, – что осуждение влечет за собой не денежный штраф, а… смертную казнь.

Рабирий подошел к хозяину.

– Ты единственный, кто понимает! – воскликнул старый сенатор. – Вот почему ты должен меня защищать.

– Неужели Цезарь ссылается на установление трехсотлетней давности? – удивился Катул.

– Закона и состава преступления никто не отменял, – ответил Цицерон. – Обычно в случаях государственной измены судили за maiestas, но perduellio не отменена. Это хитроумно, странно, но… законно.

– Однако у Цезаря другие задачи. Возглавляемый им суд призван привлечь к ответственности тех, кто нажился на неоправданных убийствах во времена Суллы, – яростно возразил Катон. – Цезарь явно выходит за пределы своих полномочий. И я предупреждал, что мы ему этого не позволим.

Цицерон склонил голову набок:

– Полагаю, Цезарь обвинит нашего почтенного друга Рабирия в том, что тот разбогател на крови Сатурнина, получив прямую выгоду от этой и, возможно, еще чьей-нибудь смерти. И добавит ко всему прочему perduellio. Надо же. Perduellio, – задумчиво повторил он, обеспокоенный, но восхищенный ловкостью Цезаря. – Мы и не предполагали, что кто-нибудь вспомнит о законе трехвековой давности.

– Именно это он и сделал, – подтвердил Рабирий. По его лбу стекали капли пота. Его успокаивало лишь то, что, по всей видимости, Цицерон разбирался в вопросе неплохо. – Он вечно доводит все до крайности.

– Это и впрямь серьезное дело. – Цицерон наконец посмотрел на испуганного Рабирия. – Да, я буду тебя защищать.

Базилика Семпрония, Рим

63 г. до н. э.

Все было как раньше. Снова базилика Семпрония, снова суд, снова обвиняемый в мздоимстве, в данном случае – Гай Рабирий, а не Долабелла, а среди защитников – тот же Гортензий. Но кое-что изменилось. Вторым защитником был назначен Цицерон, обвинителем – Тит Лабиен. И председательствовал в суде не Помпей, а Гай Юлий Цезарь.

На сей раз суд не собирался оправдывать обвиняемого.

Гортензий прибег к своему излюбленному способу: в отсутствие живых свидетелей, которых можно запугать или унизить, как было с юной Мирталой или стариком Орестом, он принялся лгать. Но сейчас лгал не кто-нибудь, а сам великий оратор Гортензий; он делал это на совесть, основательно, применяя великолепные риторические приемы. Даже Цезарь, Лабиен и многие другие популяры, собравшиеся в базилике, восхищались искусной речью Гортензия, хотя все его слова были ложью. Главный довод оратора заключался в том, что плебейский трибун Сатурнин погиб не от руки его подзащитного Гая Рабирия: убившая его черепица была брошена рукой Сцевы, раба одного из сенаторов, сопровождавших Долабеллу в его смертоносной погоне за Сатурнином.

Прежде никто в Риме слыхом не слыхивал ни о каком рабе, который, к радости защитников, давно умер. Все это произошло тридцать шесть лет назад – придумать можно было что угодно и, выбрав правильные слова, отстаивать свое мнение перед судом. Как могло обвинение доказать, что именно Рабирий метнул черепицу, убившую Сатурнина? Нападки Гортензия могли быть ложными, безосновательными, но они посеяли сомнения в умах: если Сатурнин был побит камнями, брошенными несколькими лицами, кто из них его убил? Может, раб, о котором упоминал Гортензий, или другой сенатор – например, сам Долабелла, тоже давно покойный?

Гортензия не волновало, кто убил Сатурнина. Выяснение этого не входило в его обязанности. Его целью было спасти жизнь подзащитного, убедив судей и всех собравшихся в базилике, что невозможно доказать виновность Рабирия в этом… несчастном случае.

Произнеся такие последние слова, тщательно подобранные – чтобы избежать открытого столкновения с популярами, тоже представленными в суде, – Гортензий вернулся на место.

По базилике пронесся ропот.

Цезарь посмотрел на Цицерона.

Сказать было нечего.

Марк Туллий Цицерон медленно встал, сделал несколько шагов и оказался между обвиняемым, судом и публикой.

Гортензия занимали вопросы личного свойства, Цицерона – государственные соображения. В этой области он считался безусловным знатоком.

– Итак, вопрос: виновен ли раб Сцева в смерти Сатурнина? – заговорил он, затем распростер руки и повернулся к публике. – Но нужно ли это знать нашему суду? Perduellio – старинное понятие, связанное не столько со смертью конкретного лица, сколько с государственной изменой. Вот в чем заключается вопрос. – Он опустил руки и повернулся к суду. – И это весьма важно, ведь perduellio не предполагает денежного взыскания или даже изгнания – только смерть. – Слово «смерть» эхом разнеслось под сводами базилики, в объявшей всех гробовой тишине. – А смертный приговор римскому гражданину, римскому сенатору есть серьезное дело. Но давайте не упускать из виду главное: присутствовала ли государственная измена в действиях Гая Рабирия? – Цицерон задумался, помолчал и снова обратился к суду. – Ни в коем случае, – решительно ответил он самому себе. – Мы знаем, что Сатурнин подвел римское государство к пропасти, приняв законы, повлекшие за собой непомерные расходы, расстроившие ремесло и торговлю, приведшие к дарованию римского гражданства жителям бесчисленных колоний. Налицо явное злоупотребление властью, повергшее римских граждан, тех,