кто сейчас меня окружает, в глубокое разочарование. – Он обратил взор к публике, надеясь этим намеком на текущие события привлечь ее внимание. Нет лучшего способа управлять людьми, чем смешивать правду и ложь. – Не буду вдаваться в подробности старого спора, поскольку здесь судят не трибуна Сатурнина, а сенатора Гая Рабирия, однако было бы уместно напомнить о некоторых из этих обстоятельств, раз уж Сенат объявил Сатурнина и его сотоварища Главцию врагами Рима. По той же причине сенаторы вскоре велели всем, кто представлял власть в римском государстве, задержать и казнить – подчеркиваю, казнить, а не убить – обоих трибунов за их проступки. На самом деле Сенат обязал консула Мария, – Цицерон повернулся к Цезарю, – задержать обоих трибунов. Сам Марий собственноручно запер Сатурнина в здании Сената. Ни Рабирий, ни раб Сцева, ни кто-либо другой из тех, кто вместе с сенатором Долабеллой преследовал Сатурнина, не совершили преступления – они лишь привели в исполнение законный приговор врагу римского государства, в соответствии с упомянутым сенатским постановлением. Итак, – он замер в центре базилики и сделал глубокий вдох, прежде чем высказать – нет, скорее выдохнуть – свой вывод, – уважаемые граждане Рима, не может быть никакого perduellio, если то, в чем обвиняется Гай Рабирий, было законным действием, казнью, которая не угрожала римскому государству, а, наоборот, защищала его. Мой подзащитный не нанес Сатурнину смертельного удара, как объяснил мой сотоварищ по защите, но, даже если бы он это сделал, это не считалось бы преступлением. Никакого преступления не было. Гай Рабирий невиновен. Приговор может быть только один: освободить подзащитного.

Марк Туллий Цицерон сел, и базилика Семпрония погрузилась в тишину.

Цезарь, казалось, не удивился. Он знал об ораторском искусстве Гортензия и Цицерона, а также о том, что последний обладает острым умом и досконально знает законы, и с самого начала ожидал достойного выступления защиты.

Настала очередь Лабиена.

Ловко использовав свои председательские полномочия, чтобы направлять ход суда, Цезарь поставил в конец заседания выступление обвинителя, а не защитников.

Лабиен вышел на середину зала. Он не был таким блестящим оратором, как выступавшие до него, и все подготовил заранее вместе с Цезарем. Оба условились о том, как будет выдвинуто обвинение, которое следовало изложить на простом и понятном языке: пытаться превзойти Цицерона в ораторском мастерстве бесполезно. Цезарь мог бы рискнуть, но председателю суда надлежало хранить молчание – говорить должен был Лабиен.

– Да, это правда, – начал Лабиен. – Действительно, Сенат пообещал оказать помощь любому, кто вознамерится задержать или казнить трибуна Луция Апулея Сатурнина, если последний окажет сопротивление. Но Сенат присвоил себе право вершить судьбу римского гражданина без решения суда, подобного сегодняшнему, что, несомненно, должно послужить предметом обсуждения и спора, однако не здесь и не сейчас.

Гортензий слушал рассеянно, всем своим видом показывая, что презирает неопытного, по его мнению, соперника. Цицерон слушал внимательно, отметив, что Лабиен ставит под сомнение власть Сената, но до поры до времени молчал. Он хотел посмотреть, какими будут основания для обвинения против Рабирия: пока что их никто не привел.

– Да, Сенат постановил задержать трибуна, который этому сопротивлялся, но, и это главное, – подчеркнул Лабиен, глядя на публику, – Луций Апулей Сатурнин, как утверждает защитник, сдался консулу Марию. – И он бросил взгляд на Цицерона. – Сатурнин сдался, Гай Марий задержал его и обезоружил. Таким образом, запертый в здании Сената Сатурнин больше не представлял угрозы для римского государства, не возражал против своего задержания, а значит, сенатское постановление нельзя считать законным основанием для подлого и вероломного убийства плебейского трибуна, представителя римского народа, – тут он возвысил голос, – совершенного обезумевшей толпой сенаторов и наемных убийц, которые взобрались на здание Сената, разломали крышу и обрушили смертоносный черепичный град на беззащитного и уже задержанного народного трибуна. А потому и Гай Рабирий, и все, кто находился на крыше, включая раба Сцеву, если последний в самом деле там присутствовал, виновны в perduellio, поскольку презрели законы Рима и предписание Сената, а также ослушались Гая Мария, семикратного консула Рима. Все они помешали Сатурнину предстать перед народом Рима, перед судом, подобным нашему. Вместо этого трибуна забила камнями толпа убийц, и не важно, были это сенаторы или наемники, настоящие или вымышленные рабы, ведь иногда, как в этом случае, разницы между теми и другими нет. Все они были убийцами. Убийцами!

– Убийцы, убийцы, убийцы! – закричали многие из собравшихся, когда Лабиен замолчал и уверенным шагом вернулся на место.

Гортензий пристально смотрел ему вслед. Красноречие противника его уязвило.

Цицерон сглотнул. Речь Лабиена была краткой, но емкой. Опровергнуть его слова было невозможно. Указ Сената в самом деле предусматривал, что Сатурнин может быть казнен за неповиновение, но убийство после того, как трибун сдался консулу Марию, вряд ли было законным.

Цезарь встал и объявил, что суд удаляется на совещание.

– Рабирию конец, – тихо сказал Гортензий своему товарищу, пока судьи совещались в глубине базилики.

Он допустил ошибку, недооценив Лабиена. И всегда прекрасно знал, выигран суд… или проигран.

– Ему вынесут смертный приговор, это точно, – подтвердил Цицерон, – но мы все еще можем спасти Рабирию жизнь.

– Не понимаю, каким образом.

Гортензий, хорошо знавший древние и современные законы Рима, не видел способа избежать казни.

– Не все потеряно, – настаивал его сотоварищ, – мы можем попросить суд о том, в чем Цезарь не посмеет нам отказать.

Но Гортензий по-прежнему сомневался.

Цезарь вернулся на председательское место.

Преконы, судейские служители, потребовали тишины.

Цезарь встал и заговорил громко и четко:

– За участие в убийстве плебейского трибуна Луция Апулея Сатурнина в здании Сената, отягощенном perduellio, поскольку постановление Сената не предписывало казнить трибуна, сдавшегося римскому консулу и уже задержанного, Гай Рабирий приговаривается… – Цезарь замолк; он мог бы взглянуть на обвиняемого, но вместо этого покосился на Цицерона, – к смертной казни.

Он медленно сел.

Рабирий вытаращил глаза и съежился на своей скамье, не в силах поверить, что все происходящее – правда. Спасти его не удалось даже лучшим защитникам Рима…

– Смерть, смерть, смерть! – завывала большая часть собравшихся. Плебс желал, чтобы сенаторы наконец поняли: нельзя казнить плебейского трибуна, самого высокопоставленного представителя народа, побивая его камнями без суда и следствия. Ранее сенаторы сделали то же самое с Гракхами, тоже плебейскими трибунами.

Для римского народа это означало великую победу. Сенатора приговорили к смертной казни за убийство плебейского трибуна. Правосудие восторжествовало, пусть и с опозданием на десятки лет, и для простых людей это был неповторимый миг.

Цицерон встал, сделал несколько шагов и замер перед судьями, остававшимися на своих местах. Потом бросил взгляд на преконов, и