– Favete linguis! Favete linguis!

Крики и разговоры стихли. Лишь кое-где слышалось приглушенное бормотание.

– У меня есть просьба, касающаяся приговора, – объявил Цицерон, чей голос заполнил всю базилику.

– Что за просьба? – спросил Цезарь.

Цицерон на мгновение сжал губы: необходимость обращаться к плебсу претила всему его существу, но выбора не было.

– Поскольку суд обвинил Гая Рабирия согласно древнему закону, на который не ссылались во время разбирательств уже триста лет, было бы справедливо, если бы мой подзащитный, теперь уже осужденный, также мог воспользоваться старым обычаем, дающим право народу через комиции, одно из народных собраний, утвердить или отклонить смертный приговор посредством всеобщего голосования.

Цезарь пристально посмотрел на Цицерона.

– Пусть будет так, – сказал он без всяких споров. – Не стану лишать народ права утверждать или отклонять решение. В первый же торговый день, считая от сегодняшнего, комиции соберутся для голосования и проголосуют.

Цицерон мысленно улыбнулся. Как он и рассчитывал, защитник плебса не мог возразить против его просьбы.

Цезарь снова посмотрел на преконов, и те возвестили об окончании суда.

Люди покидали базилику, оживленно обмениваясь мнениями обо всем, чему были свидетелями, а также о предстоящем решении комиций.

Гай Рабирий подошел к защитникам.

– Неужели ничего нельзя было сделать? – воскликнул он, обливаясь потом. – Народ настроен против меня. Они утвердят приговор. Я покойник.

– Ничего подобного, – отозвался Цицерон. – У меня есть кое-какие соображения. Сейчас меня беспокоит другое дело, а не твоя жизнь.

Гортензий смотрел на Цицерона с восхищением. Он присутствовал на многих судах и частенько наблюдал, как ловко защитники разбираются в тонкостях запутанного римского законодательства, но никто не сравнится с Цицероном – искусным оратором, холодным, расчетливым законником и знатоком современных и древних установлений.

– Рабирий прав, – тем не менее сказал Гортензий. – Мы выиграли время, но народ утвердит приговор.

Опытный защитник избегал произносить слово «смертный». Рабирий и без того пал духом – на взгляд Гортензия, небеспричинно.

– Если голосование состоится, приговор утвердят… – рассеянно ответил Цицерон, погрузившись в раздумья и глядя в пространство.

Гортензий счел ответ загадочным, как и то, что в этот миг Цицерона волновал не приговор, а нечто иное.

– Ради всех богов, что именно тебя беспокоит? – пробормотал Гортензий; тот же вопрос вертелся на языке Рабирия.

Цицерон выпрямился и поудобнее устроился на скамье.

– Цезарь согласился на мою просьбу о всенародном голосовании слишком быстро, не выказав ни малейшего недовольства… даже не удивившись, – сказал он.

– Поскольку знает, что народ утвердит приговор, – гнул свое Гортензий.

Рабирий кивнул, вытирая пот со лба.

– Возможно… – согласился Цицерон. – Но странно другое. Цезарь как будто ждал, что я об этом заговорю. Он понимает, что я лучше других знаю законы Рима, нынешние и прежние. У меня такое чувство, будто он играет с нами, со мной… За всем этим стоит что-то еще, чего я не вижу, и это меня тревожит. – Он медленно встал и положил руку на плечо подзащитному, пытаясь его успокоить. – Я позабочусь о голосовании, не все потеряно, друг мой. Но этот суд… – Он оглянулся, обвел взглядом огромную опустевшую базилику. – Этот суд устроен не для того, чтобы решить вопрос о жизни или смерти Гая Рабирия. Речь о другом, и Цезарь об этом знает, а мы нет. Вот что меня беспокоит.

Марсово поле, Рим

63 г. до н. э., десять дней спустя

Через десять дней собрались центуриатные комиции: граждане Рима, объединенные в центурии на основе своего общественного положения, готовились утвердить или отменить смертный приговор сенатору Гаю Рабирию за убийство плебейского трибуна Сатурнина, совершенное тридцать шесть лет назад.

После голосования каждой центурии оглашались его итоги. Население Рима было поделено на сто девяносто три центурии, в соответствии с ценностью имущества входивших в них граждан. Сначала голосовали самые богатые, затем люди среднего достатка и, наконец, простолюдины. Если большинство голосов внутри центурии отдавалось за приговор, считалось, что центурия его утвердила. Голосование считалось завершенным, когда одно из двух возможных постановлений набирало девяносто семь голосов – половину голосов плюс один. Поэтому случалось, что не все центурии успевали проголосовать.

Неудивительно, что первые центурии – туда входили богачи, которым были близки взгляды оптиматов, – смертный приговор отвергли. Но по мере того, как голосовали центурии, представлявшие менее состоятельных граждан, число тех, кто высказывался за утверждение приговора, росло.

– Семьдесят центурий за утверждение и только пятнадцать против, – сообщил Гортензий Цицерону и прочим сенаторам-оптиматам.

Они собрались на Марсовом поле там, где следили за ходом голосования и подсчетом голосов. Присутствовали Катул, Катон и другие вожди оптиматов – например, недавно избранный претором Квинт Цецилий Метелл Целер. Гай Рабирий, сославшись на недомогание, оставался в своем доме, будучи задержанным и ожидая сообщения о том, что считал само собой разумеющимся, – о казни. Он не верил, что защитники придумают что-нибудь и спасут ему жизнь.

– Да, голосование идет не так, как хотелось бы, – согласился Цицерон и затем взглянул на Целера. – Но в твоей власти спустить военный флаг на холме Яникул.

Все удивленно уставились на него.

С незапамятных времен было установлено, что, если флаг на правом берегу Тибра развевается, город находится в безопасности, если же он спущен, значит к Риму приблизились вражеские войска и, следовательно, все, что совершается вне старой Сервиевой стены – например, голосование на Марсовом поле, – должно немедленно прекратиться; гражданам следует удалиться под защиту стен.

Во всемогущем Риме, который управлял судьбами Италии, Сицилии, Сардинии, Корсики, обширными землями в Испании и Северной Африке, Иллирии, Македонии и Греции, чье влияние росло на побережье Азии, где Помпей сражался с царями и завоевывал целые государства, флаг развевался постоянно. После того как было подавлено восстание Спартака и прекратились пиратские набеги, никто не осмеливался напасть на самый могущественный город в мире.

Но Цицерон настаивал.

– Спусти флаг, Целер, – повторил он.

Претор кивнул и решительно направился к холму на другой стороне реки.

Собравшиеся умолкли.

Голосование продолжалось.

– Семьдесят пять центурий поддержали смертный приговор, – объявил Катон, которому рабы доставляли последние сведения о подсчете голосов. – Если их будет девяносто семь, Рабирию конец.

Цицерон кивнул и отправился на поиски Цезаря, Лабиена, Красса и других влиятельных лиц, которые следили за голосованием на другом конце Марсова поля. Шагая, он посматривал в сторону Яникула. Когда он наконец отыскал Цезаря, флаг был спущен.

Цицерон втянул в легкие побольше воздуха и произнес слова, которые дошли до ушей Цезаря, Красса и остальных:

– Претор Метелл Целер спустил флаг на Яникуле!

Стоя на другой стороне Марсова поля, Лабиен – обвинитель, чей приговор должны были утвердить, – собрался было заметить, что в мирное время, когда в