Пошел снег.

Помпей вел войска на восток, и путь их становился все тяжелее.

Солдаты брели медленно, через силу.

– Мы не можем продолжать поход, – сказал Афраний.

Но проконсул упорствовал: надо двигаться на восток. Он чувствовал, что Индия где-то рядом. А сам он вот-вот стяжает такую же славу, как Александр…

Снег густел, дул ледяной ветер, замерзшие реки превратились в смертельные ловушки.

– Мы не можем идти дальше, – повторил Афраний холодным ветреным утром.

– Можем.

Помпей глядел на восток, повернувшись спиной к своему самому преданному легату.

– Дальше мы не пойдем, – сказал Луций Афраний.

Помпей посмотрел ему в глаза.

Молча, сурово.

Они стояли одни перед палаткой – походным преторием, – овеваемые ледяным кавказским ветром. Ткань палатки хлопала на бешеном ветру. Казалось, ветер ее вот-вот разорвет.

– Я разговаривал с нашими проводниками, пленными албанами, – затараторил Афраний. – За этими горами начинается море, и от Индии нас отделяют сотни, если не тысяча миль, а может, и больше. Это недостижимая мечта, славнейший муж, это безумие. Мы победили… – он исправился, – ты победил пиратов и Митридата, обратив его в бегство, как трусливого пса. Ты победил царей Армении, Кавказской Иберии и Кавказской Албании. Но сейчас мы слишком далеко от Рима и рискуем потерять все, так что твой великий поход закончится ничем. Если ты прикажешь следовать дальше, я забуду эти слова и пойду за тобой хоть на край света, как было всегда, от Испании до этих снежных краев, но продолжать поход – ошибка, славнейший муж. Это… безумие.

Гордый Помпей не терпел никаких упреков. Однако сейчас с ним разговаривал один из самых преданных его людей.

Помпей был высокомерным. Тщеславным. Мстительным и жестоким.

Но он не был ни безумцем, ни глупцом.

Раз самый верный ему человек осмеливается говорить так откровенно, дело плохо, подумал он.

И вновь посмотрел на восток.

Холодный горный ветер ударил ему в лицо, Словно очнувшись ото сна, Помпей согласился:

– Ты прав, Афраний. Мы можем потерять все, чего добились. Но мы сюда еще вернемся.

Афраний с облегчением вздохнул.

– Мы придем сюда снова, – продолжил Помпей, входя в палатку. – Но сейчас мы не станем возвращаться в Рим. И не двинемся к Босфору вслед за Митридатом. У меня есть новый замысел.

LXIX

Дело Рабирия

Рим

Конец 64 г. до н. э.

Кавказ был очень далеко от Рима и от сенаторов. У жителей столицы были другие заботы; новости о Помпее, поступавшие с Востока, больше походили на легенду, чем на подлинную действительность.

В конце года состоялись выборы на различные должности, и оптиматы стали полновластными хозяевами Сената. Цицерон и Гибрида, набравшие больше всего голосов, стали консулами будущего года. Цицерон добился успеха, решительно противостоя земельным преобразованиям, которые предлагал осуществить плебейский трибун Публий Сервилий Руф. Вторым консулом был избран Антоний Гибрида, которого Цезарь некогда пытался привлечь к ответственности за бесчинства и беспорядки в Греции, а также за гонения, вынудившие его, Цезаря, покинуть страну.

Катилина, несмотря на множество исков по обвинению в мздоимстве, занял третье место и был очень близок ко второму. Он раздавал взятки направо и налево; все понимали, что в следующем году он выдвинется вновь. Казалось, остановить его невозможно. Кое-кто опасался, что, став консулом, он пойдет на крайние меры.

Но были и другие выборы, как и другие источники напряжения.

Благодаря связям Цезаря и Красса, а также популярности Цезаря в народе, им удалось сделать так, чтобы на будущий год плебейским трибуном избрали Лабиена. Его трибунат был единственной важной победой, одержанной популярами в этом году.

Цезарь, согласно законам Суллы, еще не достиг возраста, позволявшего избираться в преторы, а порядок выборов понтифика пока не изменился. Поэтому Цезарь сосредоточился на своей работе в суде по делам об убийствах, чтобы приносить пользу популярам в самом сердце Рима. Как и следовало ожидать, Лабиен обвинил старого сенатора Рабирия в убийстве плебейского трибуна Сатурнина, совершенном в здании Сената тридцать пять лет назад.

Domus Цицерона

На собрании предстояло решить, кто из оптиматов станет новым великим понтификом. Все понимали, что религиозное безвластие, в отличие от государственного, не так опасно, однако решить вопрос следовало как можно скорее. Никто из собравшихся не предполагал, что Цезарь положит глаз на эту важную должность. При существовавшем порядке выборов в Сенате они больше опасались Катилины.

Тот, как и многие другие, предстал перед судом по делам об убийствах. Было очевидно, что он стяжал свое богатство, убивая невинных граждан при Сулле, однако у него имелась достаточно сильная поддержка, чтобы оправдаться перед судом. Но главное – никто больше не беспокоился, что он станет кандидатом в понтифики. А вот его дядя Луций Анний Беллиен не имел достаточно крупного состояния и был осужден, как и Луций Лусций, один из близких к Сулле центурионов.

Предстояло обсудить, кого выдвигать на должность главы римской религии, но внезапно все заговорили об иске Цезаря против сенатора Рабирия.

Новость принес Катон.

Наступила тишина.

– А разве не было сенатского постановления, узаконивающего казнь Сатурнина? – Катул, бывший правитель Рима, произнес вслух то, о чем думали все. – Обвинение никто не поддержит. Это очередная глупость Цезаря. Он пытается изменить прошлое, но прошлое изменить нельзя.

Цицерон кивнул, хотя про себя подумал: Цезарь кто угодно, только не глупец.

– Он добавил еще одно обвинение – в том, что ответчик разбогател, получая кровавые деньги, – уточнил Катон, у которого, похоже, имелось больше сведений. – Все мы знаем, что на самом деле он привлек Рабирия к ответу за убийство трибуна Сатурнина в здании Сената. Дядя Цезаря Марий, тогдашний консул, задержал убийцу. Долабелла возглавил многочисленных сенаторов, среди которых, похоже, был и Рабирий, и наемных убийц, числом около сотни, которым предстояло поймать беглого трибуна. Избежав столкновения с солдатами Мария и Сертория, они взобрались на крышу Сената, пробили дыру и забросали Сатурнина черепицей.

Присутствующие молчали. Они знали эту историю, но даже в таком бесстрастном изложении она не переставала их ужасать, хотя казненный плебейский трибун был неугоден Сенату.

Атриенсий подошел к Цицерону и сказал ему что-то на ухо.

– Пусть войдет, – ответил Цицерон и обратился к гостям: – Явился Рабирий, он хочет со мной поговорить.

Пожилой сенатор, с обветренным и огрубевшим лицом, орлиным носом и глазами огненными, но как будто слегка затуманенными, вошел в атриум, опираясь на трость, излучая гнев и страх. Он удивился, обнаружив внутри столько народу, но быстро отыскал взглядом Цицерона.

– Ты должен меня защищать, – заявил он. – Ты и Гортензий. Мне нужны лучшие в Риме защитники.

Цицерон встал