Шрифт:
Закладка:
* * *
Существуют минуты профанных откровений, моменты, когда немой лик мира почти неуловимо подмигивает нашему бытию внутри нас, но – единственно ему. Бассейн в городе Литомышль. Мы сидим в джакузи вместе с другими людьми, и прожектора, светящие поочередно разными цветами радуги, окрашивают их тела розовым, голубым, зеленым и фиолетовым. Подводная струя слегка барабанит по моей мошонке, что-то подобное происходит и у тебя в трюме, судя по выражению блаженства, застывшему на твоем лице. “Мне нужно на горку”, – говоришь ты так, как обычно сообщают, что идут в туалет. Ты вылезаешь из джакузи, на тебе старый желтый купальник, со слипшихся от воды волос стекают ручейки, ты шлепаешь босыми ногами по черному гранитному полу, оставляя на нем мокрые следы своего существования. И тут наступает этот момент: обернувшись, ты улыбаешься мне, и тебе вдруг снова тринадцать лет. Ты тринадцатилетняя попрыгунья, которой не терпится съехать с большой водяной горки. И, что еще удивительнее, я и сам в ту минуту влюблен в тебя, как тринадцатилетний.
* * *
Утверждение, что фотографии отражают только поверхностный смысл, совершенно не противоречит тому, что они могут вызывать в нас глубокие чувства. Наглядное присутствие того, что было, задевает в тебе нужную струну, и внутри начинает звучать основной тон. Во время работы над этой книгой я часто разглядываю наши старые фотографии. Они раскрывают внутри меня целый веер чувств, но одновременно я вижу, что картинки не уберегли свой контекст. Например, сохранилась фотография, на которой мы с Ниной лежим на шезлонгах у бассейна за домом, арендованным в Тоскане, где я читаю “Воспоминания, сновидения, размышления” Карла Густава Юнга. Однако этот снимок не смог запечатлеть того, как юнговские наблюдения сливаются со смыслами в моей голове; при взгляде на него мало кто понял бы, что с тех пор образы детства и юношества Юнга навсегда связаны для меня с тосканскими холмами, на которые я смотрел, оторвавшись от чтения. Вполне могла бы существовать фотография (сколько таких фотографий действительно существует?), где два человека обедают на веранде захолустной траттории, а на столе перед ними – пицца и vino di casa. Но ни один объектив не может быть настолько широкоугольным, чтобы одновременно охватить и скромную обстановку этой траттории, лежащей за пределами туристических маршрутов, и столы на веранде, обтянутые клетчатой клеенкой, которая закреплена металлическими скобами, и овчарку, скулящую в двадцати метрах под нами, в загоне, полном ее собственных испражнений, и потрясающие виды, которые словно были ко всему этому непричастны. И даже если бы такой широкоугольный объектив нашелся, он не смог бы до конца передать простоту и уж тем более непосредственность этого совместного обеда на краю мира.
* * *
Если Нина смотрела вширь, то я смотрел вглубь. Если мне казалось, что мы, по сути, типичные примеры того, что ускользает от нашего понимания, то Нина любой ценой хотела оставаться сама собой. Если Нина казалась дичком, то я скорее напоминал себе результат чрезмерной селекции. Если Нина верила в то, что ставки реальны и есть смысл стремиться к победе, то меня интересовало, откуда вообще взялись правила игры, а ставки я считал всего лишь иллюзией. Если Нина в сообщениях через предложение ставила восклицательные знаки, поскольку интенсивность переживаний была ее визитной карточкой, то я слишком часто растекался в многоточиях, как будто ничего нельзя уже было высказать до конца. Если Нина отказывалась верить в то, что люди меняются, или, по крайней мере, так говорила, то я отказывался верить, что в человеке есть что-то неизменное – помимо того, что в нем есть нерукотворного, – или, по крайней мере, так говорил. Если Нина была той, кто бесстрашно прыгает через высокий костер, ловя горстями искры, то я был тем, кто опасался, как бы у нее при этом не вспыхнула кружевная оборка юбки. Если Нина никогда бы не взялась писать эту книгу, поскольку не видела бы смысла в том, чтобы полтора года копаться в прошлом, то для меня прошлое всегда было просто иным агрегатным состоянием настоящего или же одним из двух его притоков. – Все это каким-то загадочным образом нас роднило.
* * *
Итак, я смотрел в темноту за окном, за которым мелькали вокзалы маленьких городков, и теребил запонку на запястье. Когда-то я купил в одном из аутлетов рубашку с манжетами, но у меня не было запонок, а обзаводиться ими я отказывался, потому что стоили они обычно в три раза дороже самой рубашки. Запонки для меня заказала Нина, чтобы эту белую рубашку в тонкую голубую полоску я мог надеть на презентацию “Истории света” в галерее “Стеклянный луг” (но я и потом носил ее с удовольствием, даже без особого повода). Нина придумала, чтобы на двух маленьких квадратиках были выгравированы три слова, которые в “Истории света” написаны на воздушном шаре, взмывающем в небо с Терезина луга в Мюнхене: Leben, Licht, Liebe[119]. Но все три слова вместе не влезли, поэтому Нине пришлось разделить их между моими запястьями… – моя любимая даже не подозревала, что судьба порой именно так с нами и говорит, словно бы через подстрочные примечания.
* * *
О порнографии здесь не было сказано еще вот что. Мы с Ниной уже расстались, но ее удостоверение личности по ошибке оказалось у меня в кошельке среди других пластиковых карточек, и я увез его в Брно. Дома я выложил его на стол, а вечером пристроил на полочке у кровати и разглядывал перед сном: фотография на нем была сделана в одном из краковских фотоателье, и я смутно припоминал, как остался ждать Нину в переднем помещении, а фотограф увел ее в заднее. Я взял карточку в руки, чтобы рассмотреть Нину поближе. Видно было не то чтобы много: небольшой формат, пластиковая основа и защитные знаки не слишком способствовали художественному восприятию. Но кому есть дело до художественного восприятия? Пластиковая карточка с официальным портретом Нины лежала передо мной на подушке, и я вдруг затосковал по Барбарелле; это было худшее время: мы уже расстались, но тело еще помнило другое тело, раз уж я завел речь о телесном. Я принялся тереться о простыню, не отрывая взгляда от красно-синей карточки с
