— Конечно. И даже место среди наилучших. А я, заслужил право быть вашим?!

— Ну да, почему же вы сомневаетесь? И даже больше...

— В таком случае, не разрешите ли обратиться к вам со сложной просьбой?

Принцесса, всё-таки предчувствуя что-то нехорошее, всё равно кивнула.

— Та ночь с полной луной, на той лестнице... Вы отдавали себе отчёт в сказанных словах?

— О да, и до последнего вздоха! А за прошедшие дни я ещё больше уверилась в...

— Не надо! — перебил её готовое прозвучать признание драгонарий: — О, господи, как же вам объяснить... — он снял перчатки, и демонстративно выложил руки на перила: — Ну, понимаете?..

Она заинтересовалась, но не правой рукой, как он ожидал, а левой ладонью. Именно на неё она указала пальцем, увенчанным острым трёхгранным когтём:

— Как странно... У вас руки разные! Эта (вот тогда она и ткнула) — как будто плотнее.

— Там ожог, — пояснил он: — В форме белого лотоса, — и, чтоб не объяснять, спрятал обратно в перчатку изуродованную конечность.

— Боевой шрам?!

— Нет, скорее проклятие моего детства. Ну не переводите тему, прошу Вас, пожалуйста! Это серьёзно...

— Я слушаю, господин драгонарий, — ободрила она его улыбкой.

— Так вот, госпожа ведьма... Вернее, Ваше Высочество, — санскритские слова путались в его голове с гайцонской грамматикой, но принцесса вроде его ещё понимала:

— В качестве, как моего друга, то есть, как мой друг, как она из моих лучших друзей, не могли бы, не могло бы Ваше Высочество забыть тот случай на лестнице и в порыве... причуды?!.. данные обещания?! Мне самому неудобно Вас об этом просить, да что неудобно — не хочется! — но, не могли бы мы, по крайней мере, до дня свадьбы, избегать подобных встреч наедине?!.. Ой, да что я говорю, не плачьте! — он попытался утереть её слёзы, коснувшись лица рукой, одетой в перчатку (ощущение было такое, будто схватился за горячий утюг, если не круче, но он вытерпел), но она, решительно, обеими руками, отстранила его помощь, и, внезапно, став такой далёкой, выдавила из себя срывающимся голосом:

— Не беспокойтесь о моих слёзах, господин драгонарий. Я сама им хозяйка. Прощайте до дня свадьбы, Тардеш-сама!

...Принцесса убежала, закутавшись в крылья, как тогда, когда он впервые встретил её здесь, а Тардеш, отвернувшийся, чтобы идти в другую сторону, долгое время не мог сделать ни шагу, не видя мира своими глазами, тоже полными слёз.

«Да что это, блин, расчувствовался как двадцатилетний юнец! Радоваться надо, что всё так спокойно получилось... В конце концов, романы с местными женщинами опасны для жизни...» — думал он, и сразу же обрывал себя: «Скотина я бессовестная, вот кто! Не надо было вообще с нею после той ночи разговаривать — будто в первый раз пьяных девчонок вижу! Так нет, любопытство одолело... Да и надо было так поступить — ей же лучше, всё равно скоро замуж выйдет, там муж её успокоит. Может, окажется ещё неплохим парнем...» — за этими мыслями драгонарий едва не столкнулся с вышедшей навстречу парочкой демонов, занятых взаимной перебранкой. Он еле успел стать невидимым, прежде чем они прошли сквозь него.

— И как же ты посмел, дядя, выдать эту пакостную бумажку за дело моих рук! — возмущённо кричал на старшего более молодой, потрясая каким-то листком.

— Извини, — отвечал тот, в ком драгонарий без труда узнал маршала империи: — Но дело шло о безопасности государства, я не мог медлить.

Его, похожий лицом и цветом кожи молодой собеседник, ещё более возмутился:

— А сам-то ты, не мог признаться, старый пердун!

( Тардеш не был уверен, что правильно перевёл последнее слово: но эпитет был явно оскорбительным).

— Извини. Просто всем известно о твоих письмах к ней, которые она отвергает, не читая, вот я и решил придать всему образ такой, вашей, шутки...

— О, Будда! — смяв и выбросив несчастный листок, юноша схватился за голову: — Ты хоть понимаешь, что опозорил меня? Тебе ли понять наши чувства! Знаешь ли ты, что у нас с нею не было ни единого письма, написанного прозой! А сколько здесь слогов, ты считал? — позабыв, что только что выкинул улику, он ткнул дяде под нос пустой рукой. Некоторое время они стояли, оба задумчиво глядя на неё, потом маршал начал улыбаться и хохотать — и комизмом ситуации вроде проняло и племянника, но он быстрее взял себя в руки, и, положив ладони на рукояти мечей, сказал с угрозой в голосе:

— Хватит. Больше не разговаривай со мною даже случайно, карьерист несчастный! — и чуть отойдя, добавил, для верности полуобнажив клинок: — Я отказываюсь от чести быть твоим племянником. Я отказываюсь от наследства, я даже отказываюсь от твоего имени, и потребую у императора, дать мне новое. Но не бойся, твоей тайны я не выдам, — и ушел лёгкой походкой, оставив старика безуспешно преследовать его...

Когда за поворотом к покоям принцессы скрылись они оба, Тардеш проявился из своей невидимости, и, нагнувшись, поднял забытый предмет спора. Осторожно, руками в перчатках, он развернул его — бумага, вернее тонкая и гибкая как фольга, волокнистая слюда, была немного странной — чёрная с одной стороны, белая с другой, и на чёрной стороне — красные иероглифы.

— О чём пишут, адмирал? — спросил его верный Боатенг, неотступно сопровождавший его эти дни. Конечно же, из невидимости он не удосужился появиться, из-за отсутствия элементарного чувства такта.

Драгонарий поднялся, вертя листок в руках и думая о своём, но, наконец, когда терпение бхуты было на исходе, ответил:

— Может быть, про любовь... Да откуда я знаю, я же не понимаю этих иероглифов! —

и, скомкав письмо обратно, зашвырнул его с галереи далеко-далёко,

в оранжевое небо, в небо, цвета её лица,