Через некоторое время к нему пришел человек и принес выстиранную сорочку, но ту, одолженную, взять отказался. Напрасно Щенсный толковал ему, что не нуждается в ней, что нашел работу.

— Бабуся сказала, чтобы вы оставили себе на память.

Он работал уже тогда у Германа. Штейнхаген купил в Германии современную бумагоделательную машину, модель которой экспонировалась на Лейпцигской ярмарке, — чудо вне конкуренции. На «Целлюлозе» ее назвали четвертой машиной. Для нее строили большой корпус, и подряд на все столярные работы взял Герман, владелец довольно крупной мастерской, с машинами в тридцать лошадиных сил, которым он еще не очень доверял. Механизированному производству мешали укоренившиеся приемы ручного труда, дух отцов и дедов со старческой злобой защищал свои позиции, и Щенсный, вспомнив варшавскую мастерскую на Подвале и хорошую, что бы там ни было, школу пана Зенона, кое-что подсказал хозяину, предложил некоторые изменения. Герман сначала поставил его на фуговку, а потом, мало-помалу проникаясь к нему доверием, начал все чаще поручать ему всю механическую обработку.

Итак, где-то в конце января Щенсный мог сказать, что год тысяча девятьсот тридцать четвертый пока к нему весьма милостив, жаловаться грех. У него есть крыша над головой, работа чистая и по душе. Зарабатывает он больше, чем на лесоскладе. В партии у него дела идут хорошо. Кто надо, знает, что он человек надежный. Товарищи его ценят и уважают и, выполняя опасные задания, чувствуют себя совершенно иначе, когда он рядом с ними, потому что уже утвердилось мнение, что с Горем хорошо идти на задание, ему сопутствует эта слава — счастливчик!

Щенсный только улыбался, слыша об этом своем проклятущем счастье, пропади оно пропадом, и хватался за работу, и гонял, все равно с чем и куда, лишь бы подальше от Магды, от бессильных, безумных мыслей о том, что было бы, если б она его хотела, иначе говоря, если б слепой видел солнце!

У себя он бывал редко, разве что по пятницам.

— Зачем тебе сидеть одному, — приглашала Фейга, — пойдем к нам рыбу есть. Вкусная рыба, честное слово, и Ева обрадуется.

Это была, разумеется, с ее стороны вежливая ложь, потому что Ева радоваться не умела ничему. Муки и оскорбления, которые ей пришлось терпеть с малых лет, вытравили из нее все чувства, кроме ненависти к тому, что есть; она жила будущим, очень старая, несмотря на свои двадцать с небольшим лет, все на свете проверяя рассудком — холодным и по-сектантски ограниченным.

Нет, приглашая Щенсного на праздничный обед в канун субботы, Фейга просто хотела повлиять на Еву, заставить ее ради гостя меньше показывать отцу, как она жертвует собой, присутствуя при подобной «пантомиме затхлых пережитков». Щенсному в этих случаях всегда казалось, что Ева, вероятно, еще не до конца изжила в себе веру в бога, потому что, например, его, Щенсного, религиозные обряды отца абсолютно не волнуют. Любопытно, что только у чужих, на такой еврейской праздничной трапезе, он явственно ощущал, насколько все это от него далеко, насколько в нем нет веры. Но где и когда тот мир перестал для него существовать — этого он никак не мог вспомнить.

Из всей семьи Любартов Щенсный почему-то меньше всего любил Еву, товарища по партии, человека, преданного общему делу. Ему ближе была Фейга, шумная и порывистая, с ее будничной самозащитной смекалкой и праздничной затаенной чувствительностью. Он мог слушать, бог весть в который раз, все тот же слезливый рассказ о Шимеке, хорошем, умном ребенке, для которого не нашлось одной-единственной капли атропина, чтобы спасти ему зрение, о Шимеке, который погиб для всех, но не для старой Фейги. Щенсный любил ее пылающие щеки и сердце, ее чулент и рыбу, и по ее просьбе охотно в субботу растапливал печку, носил воду и оказывал другие «субботние» услуги.

Но лучше всего он чувствовал себя с Бронкой. Девочке исполнилось уже одиннадцать лет, у нее были длинные худые ноги подростка и необычайно чистый, по-настоящему красивый голос.

Их дружба ожила сразу, едва они встретились. Щенсного тронуло, что Бронка узнала его спустя столько лет и так ему обрадовалась.

Это случилось в октябре, сразу по приезде из Жекутя. Щенсный пошел к Любартам узнать, сможет ли он снять комнату у них наверху. Поднимаясь к дому со стороны реки, он услышал из-за холма прерываемую ветром песенку: «Едут, едут брат с сестрой, а дороге конца нет…» Щенсный удивился, кто же это так радостно поет — «…и глядят не наглядятся, как прекрасен свет!..», — потому что день был холодный, пасмурный, предвещающий долгое ненастье. Он увидел девочку с клетчатым платком на плечах, с младенцем, завернутым в угол платка. Белая коза паслась рядом. Девочка была босая и от холода переступала с ноги на ногу; она стояла лицом к реке, отливающей темным, чугунным блеском, и золотистые стебли распустившихся косичек летели, казалось, гонимые ветром, вслед за песенкой.

Только когда она бросилась ему на шею, Щенсный понял, что это Бронка с последним Любартом, с Беней. И еще двоих она вынянчила до Бени.

Всякий раз потом (ведь их судьбы удивительным образом переплелись спустя годы), всякий раз, когда Щенсный возвращался мысленно к тому времени, пытаясь вспомнить, когда, собственно, Бронка вошла в его жизнь, он неизменно видел перед собой двугорбый «дом на юру», поющую девчонку над туманной, пасмурной Вислой и грустную еврейскую козу, которая, теряя орешки, чинно ступала по пригорку.

С Бронкой можно было говорить о многом, даже на политические темы. Она знала, за что арестовали Еву в прошлом году и что коммунизм хотят сделать для того, чтобы не было нищеты. В ней поражала недетская серьезность, глубокая, пугающая впечатлительность. Поневоле думалось: а удастся ли этой свежести, этой чистоте созреть и окрепнуть?

В первых числах февраля приехал из Варшавы редактор Белява-Валишевский, брат пресловутого Белявы, наездника и выпивохи из окружения Пилсудского, по виду тоже улан, но непьющий. Думающий. Он редактировал левые журналы, говорил красиво, по-боевому и за лекцию не брал ничего, кроме стоимости проезда и обеда в «Затишье».

Его пригласили (как уже повелось, в зал «Маккавеев»), чтобы он подробно рассказал, как все было на Лейпцигском процессе, продолжавшемся три месяца и закончившемся недавно оправданием Димитрова и других болгар. Димитров был самым популярным человеком в мире. О нем говорила вся Польша — и Бронка вместе со всем Влоцлавеком.

— Рассказывай дальше, — просила она Щенсного. — Как Димитров крикнул: «Господин хороший, ваша каша протухла!»

— На чем же мы вчера остановились? Значит, так: «Господин прокурор, — восклицает