Даже когда на бирже Щенсному сказали, что он снят с учета безработных, поскольку не регистрировался три месяца, и не может быть направлен на магистратские работы, — он не вспылил, не обругал унылых чинуш за окошком, знакомых ему еще по работе в Страховой кассе, и только подумал: «Как бы их тут всех организовать?» Обида за себя растворилась в обиде за всю массу безработных, которые летом уходили в поисках заработка в деревню. «Ушел к хаму», — с удовлетворением отмечали на бирже и снимали с учета, благодаря чему статистические показатели у них улучшались каждую осень.

Человеческие судьбы, взятые в совокупности, видоизменяли хорошо знакомые, примелькавшиеся вещи, город выглядел совершенно по-иному; даже воздух над ним был как бы более едкий, с более резким запахом кислоты, которая ведь в конце концов разъедает даже железо.

Щенсный был без работы, но при деньгах. Двухсот восьмидесяти злотых должно было хватить по меньшей мере на два месяца жизни. По совету и с помощью Любартов он снял комнату в их же доме наверху. Сташек, осмотрев эту летнюю мансарду со сломанным накатом и недоделанным подшивным потолком, заметил только отсутствие печки. «Печку поставим, — пообещал он, — а вообще, квартира что надо!»

Место было на редкость укромное, в самом конце Торунской, где дома стояли уже врассыпную. Из окна можно было выпрыгнуть на толевую крышу и оттуда — в сад, который тремя уступами спускался к Висле. Из окна хорошо просматривалось шоссе в оба конца — в город и к морю — и большие огороды, арендованные Ягневичем, хозяином этого домовладения, прозванного «домом на юру».

— Да, дует, как в трубе, — признал Сташек, прислушиваясь к завыванию ветра снаружи.

Дуло здесь всегда, потому что одинокая хибара стояла действительно на юру, высоко, ничем не защищенная, открытая ветрам с реки и с полей.

Когда-то, лет двадцать назад, стены этого одноэтажного домика были отделаны под гранит — деревянную обшивку изукрасили нарезами, долженствующими изображать камень; краску подобрали монументальную, надгробную, а в желобки подпустили плесени — вроде мха, на валунах! Позднее Ягневич соорудил две надстройки, в одной сделал склад, где держал семена и более ценный инвентарь, а вторую сдавал внаем. Со временем краска облезла, из-под «гранита» выглянула старая древесина, волокнистая, замшелая, грязно-рыжая, и весь этот «дом на юру», с двугорбой крышей, с каштаном, выдвинувшийся мордой вперед, стал похож на верблюда, опустившегося на землю перед погонщиком.

Половину первого этажа занимал сам Ягневич, опустившийся и фальшивый, как его дом. В другой половине, дверь в дверь с ним, жили в комнате с кухней Любарты. Такую же квартиру занимал сапожник Замойский, только у него от запаха кожи, клея и пеленок воздух был густой, крепкий, как коньяк.

Любарт работал один, потихоньку и не всегда. Его портняжные заказы были случайны, выпрашивались робко и боязливо. Семью содержала главным образом Ева, служившая продавщицей в мануфактурной лавке. Зато Замойский работал шумно, с мрачным остервенением, с рассвета до полуночи, вместе с женой, учеником и двумя подмастерьями, едва поспевая отделывать обувь, доставляемую «кляпперами» — иначе говоря, черными сапожниками; Замойский раздавал им кожу, полученную от Конецкого, потом принимал у них работу и, как каждый бригадир-отделочник, наводил окончательный лоск.

Щенсный жил в правой надстройке, соседями его были два работника Замойского. Оба, несмотря на полстолетия разницы в возрасте, были одинаково сутулы, молчаливы, с больными желудками и легкими, с жизнью, мутной от недосыпания: с табурета на койку — и обратно. Старик Ломпец время от времени вспоминал: «Я тоже человек!» — и восставал. Циклично. Он пил тогда мертвую во имя своего человеческого достоинства и запускал камни в окно Ягневича: «Выселять меня вздумал?! Сейчас я тебе морду разрисую!» Трусоватый Ягневич брал назад ордер на выселение, Ломпец вскоре трезвел и возвращался на свой табурет.

Игнась Ваврушко, семнадцатилетний парень, уже шесть лет состоявший в учениках у Замойского, прислушался к голосу Щенсного и заметил, когда они остались вдвоем:

— Я вас однажды слышал на Пекарской: «Выходите, товарищи!»

Сташек подтвердил: да, Игнась приходит на «уроки труда» — интересуется.

Они ему потом давали литературу для распространения среди молодых сапожников. Сташек работал в ту пору главным образом с молодежью, а их группа собиралась у Щенсного. Как когда-то у Гавликовского, Щенсный читал им вслух, потому что он был среди них самым грамотным.

Баюрский, который верховодил безработными на «зеленой лужайке» «Целлюлозы», справедливо, в порядке очереди распределяя любую временную работу: разгрузку или рытье каналов, — назавтра после собрания у Щенсного, усевшись где-нибудь под навесом с дружками, «прочитывал» им из правительственной газеты такие вещи, что у цензора волосы бы дыбом встали. Причем у него получалось так гладко, что никто никогда не усомнился, умеет ли он читать вообще.

У Щенсного, который все еще искал работу, было достаточно свободного времени, и он выполнял мелкие поручения Мормуля, делал для него покупки, что давало ему возможность хотя бы раз в месяц приезжать в Жекуте на собрания ячейки КСМ. Он брал на себя и мопровские дела. Однажды его послали в Любранец, где он разыскал домик Пелагеи Слотвинской, вдовы машиниста, и передал ей деньги, собранные на политзаключенных, поговорив заодно о деле Ясенчика и других, обвиненных в подстрекательстве к бунту в Жекуте. Оказалось, что защищать их взялась адвокат, пани Клингер, о которой Щенсный слышал от Магды. Это она устроила ее на работу в «Целлюлозе».

Два часа, не более, от поезда до поезда, провел Щенсный у бабуси Слотвинской, но она успела за это время обо всем его расспросить, накормить и переодеть.

— Что на тебе там, собственно, внизу надето? — спросила она вдруг за столом, распахивая его пиджак на груди. — Это называется сорочка?

Сорочка была действительно грязная, воротничок заколот английской булавкой. Слотвинская без труда все поняла.

— Некому, вижу, поухаживать за тобой, — пожалела она Щенсного. — Сними, я постираю и потом пришлю с кем-нибудь.

— Еще не хватало, чтобы вы меня обстирывали.

Но она уже возилась у комода, полная и ловкая, уже перебирала белье, оставшееся от мужа.

— Со мной не надо ломаться, сынок.

И Щенсный почувствовал, что в самом деле не надо. Она была простая и близкая, по-настоящему деревенская, никак не верилось, что она не из деревни вовсе, а учительница. Знает французский и русский. В молодости была, говорят, гувернанткой у какого-то князя, потом раскрылось  э т о  покушение, за которым последовал страшный приговор, а для нее, в виде особой милости, Сибирь — потому что покушение было на царя.

Он ушел