— Да ты, сукин сын, не четвертинку, а, видать, целую литру выдул!

— Что было, то было, — бормотал Щенсный, мотая лохматой головой. Он спал в эту ночь не более часа, потому что до станции было десять километров, в обе стороны — двадцать. Хорошо еще, что поезда на Плоцк долго ждать не пришлось, он посадил Магду и сразу обратно, иначе вообще не успел бы.

Весь день он работал как пьяный. Голова трещала, в глаза словно песку насыпали. Только отоспавшись, он снова заработал с таким остервенением, что Мормуль просто диву давался. Думал, дурак, что для него старается. А Щенсный спешил, потому что договорился с Магдой на среду.

В понедельник, первого октября, все было закончено. Можно было с Мормулем рассчитаться. Авансами Щенсный выбрал сто двадцать злотых, и теперь ему причиталось еще двести восемьдесят. Получив деньги, заявил, что завтра товар не повезет. Он тоже человек, хочет хотя бы один день отдохнуть.

В тот день, когда в саду никого не было, он обложил Юлиана сеном и яблоками, заколотил досками. Наборные кассы таким же манером упаковал в другой ящик. Третий нагрузил фруктами для семьи, а остальную свою долю отдал Владеку. Владек в итоге двухчасового разговора получил весь тираж Магдиной листовки «К Пшиленской волости» с указанием передать четыреста штук отцу, который будет знать, что с ними делать, а сто штук вместе с Михасем, Марысей и Болеком разбросать в Жекуте.

Вечер Щенсный провел у Мормуля в Жекуте. Старый скряга был им так доволен, что отжалел пару крутых яиц на угощение и за стопкой мерзкой сивухи долго зазывал его к себе на мельницу работать. Щенсный отделывался обещаниями, говорил, что с весны обязательно приступит к работе, брал разные поручения во Влоцлавек — ему хотелось наладить со свояком наилучшие отношения, чтобы потом время от времени наведываться в Жекуте, вроде бы по торговым делам, а в самом деле на собрания молодежной ячейки.

Третьего октября свезли весь товар на берег за Жекутем. Пароход опоздал на час. Едва бросили трап, Щенсный с молодежью кинулись, словно в атаку, и так вкалывали, что Мормуль, наблюдая за ними, пыхтел от удовольствия — да, племяш у него хотя и пустой малый, но в работе — огонь!

В момент, когда Щенсный с ящиком на спине проходил мимо кают, в окошке мелькнуло озабоченное лицо Магды. Он сверкнул в ответ молодцеватым взглядом — полный, мол, порядок!

Пароход отчалил. Щенсный помахал шапкой.

— Счастливо оставаться! Управлюсь с делами — приеду!

Вроде бы к Мормулю обращался, но Владек понял.

Уже смеркалось. Прожектор на носу парохода бросал свет на далекий темный фарватер, матрос, светя фонариком, считал ящики, насчитал тридцать, Щенсный пошел с ним оформлять квитанции, одну на двадцать восемь ящиков, вторую — на два. Затем напился в буфете квасу, побыл там часок, покурил, поговорил и вышел на палубу.

Холодный ветер бил в лицо. Лопасти колес хлопали визгливо по воде; в глубокой, головокружительной выси мерцали обледенелые зеленоватые звезды; и мысли взлетали, как чайки, но тут же возвращались на пароход, на котором была она, где-то совсем рядом, в одной из кают под палубой.

Сзади послышались шаги — легкие, решительные, он узнал бы их из тысячи.

— О чем мечтает мой герой?

— Смотрю на звезду. Ищу свою, фригийскую, которую ты мне нагадала, помнишь?

Магда рассмеялась:

— Как ты все дословно понимаешь! — и взяла его под руку. — Нет такой звезды, — добавила она серьезно и тихо, почти на ухо, — был только фригийский колпак во время французской революции. Я, видно, по ассоциации…

Щенсный почувствовал на щеке ее волосы, и от этого щекотного прикосновения его бросило в жар, застучало в висках. Он поднял голову, отстраняясь:

— Значит, нет такой  а с т е р? — И снова почудилось ему, что он летит где-то высоко над миром. — Не помню, рассказывал ли я тебе, что у меня еще в Симбирске был друг. Странный парень, его прозвали Спинозой. Однажды он толковал мне…

Магда внимательно слушала про брошенный камень — что бы он думал, если б мог думать? Несомненно, что летит по своей воле.

— Свобода воли? Не знаю… Еще Энгельс где-то сказал, что это всего лишь осознанная необходимость.

Они долго стояли не шевелясь. Пароход замедлял ход, заходя правым бортом под фонарь в Павловичах, где ждал Баюрский, чтобы принять от Щенсного Юлиана и товарища Боженцкую.

Глава двадцать первая

Внешне ничего не изменилось, и жизнь продолжала идти своим чередом.

Влоцлавек по-прежнему дышал щелочью, когда ветер дул со стороны «Целлюлозы», и жженым ячменным кофе, когда дул от Бома. Висла своей быстриной по-прежнему прижималась к левому берегу, между собором и трубой «Америки», нанося ил в устье речки Згловенчки, где находился яхт-клуб.

И товарищи были те же: Сташек, поправившийся после ранения, вернулся на работу; Баюрский, безработный с сентября, по-прежнему жил с Фелей в примерном, хотя и незаконном браке; и Гавликовский, торговавший теперь деревянными птичками на Старом рынке. Птичек он мастерил на редкость искусно, с оловянным шариком внутри, отчего они все время качались, постукивая клювиками, как живые.

В семье все понемногу шли к своей цели: отец уже накопил на половину могилы, Валека обещали перевести в машинисты, как только пустят четвертую машину, Кахна по окончании коммерческих курсов попала наконец в практикантки к Конецкому, одна только Веронка, как и прежде, барахталась в трясине домашних забот и обязанностей.

Все внешне казалось таким, как было, но Щенсный видел это теперь иным и воспринимал по-иному, словно вернулся откуда-то издалека.

То ли он повзрослел рядом с Магдой, то ли перенял ее взгляд на вещи, во всяком случае, он на все смотрел сейчас глубже и как бы на расстоянии, соотнося людей и предметы не с собственной персоной, а с делом, и тоже иной раз ловил себя на том, что «видит сюжеты».

Подумал он, например, об отце — сюжет! Ему было, правда, не совсем ясно, какой, но отец, ставший плотником по чистой случайности, сохнущий от тоски по своему клочку земли, теперь уже пусть только на кладбище, пусть после смерти, лишь бы он был свой, — это была широкая и совсем не простая проблема.

Сюжетом, темой для мучительных раздумий был также Валек — скользкий оппортунист; и судьба Веронки, жертвы семьи, загнанной в такое рабство и в такую бездну невежества, что она неспособна была даже взбунтоваться; и пан Конецкий, в чьей конторе работала бесплатно Кахна в благодарность за практику, на которого работал Замойский и другие влоцлавецкие сапожники; Конецкий через бригадиров раздавал товар по домам, выжигая