— Ты думал, что Юлиан?..

— Да, я был уверен, что это твой муж!

— Ну знаешь! Ты все воспринимаешь дословно. Впрочем, ты мне этим даже нравишься.

— Нравлюсь?

— Очень. Мне ни с кем не было так легко и хорошо. Ты такой ясный, дословный. И есть в тебе какая-то прямо сказочная смелость или убеждение, что с тобой ничего не может случиться. А это заразительно.

— Ну, раз это заразительно, — вырвалось у Щенсного, — то почему бы нам не пожениться?

Увидев ее изумление, он попробовал спастись шуткой:

— Жалко тебе, что ли, Магда?..

Это был предел. Глупее не придумаешь. С сигаретой в зубах он припал к колоснику, чтобы прикурить от уголька, уверенный, что сейчас услышит хохот, такой искренний, веселый, что ему останется только присоединиться и этим хохотом все навсегда заглушить.

Но вместо этого он услышал тихий, серьезный голос:

— И что потом? Как ты себе это представляешь? Занавесочки на окошке, герань в горшочке, ты да я. Щенсный и Магда, и счастье безоблачное кругом…

Ее лицо осветилось грустной улыбкой.

— Наш век краток, Щенсный. В среднем до года. Потом суд, приговор, и уже только кусок неба в окошке.

Она замолчала. Щенсный все еще не поднимался с колен.

— Я как-то сидела в одной камере с женщиной, у которой были муж и ребенок. Боже, как она мучилась! Как тосковала. У меня до сих пор стоят перед глазами ее руки на решетке… Нет. — Она вздрогнула. — Нам нельзя!

— Ты знаешь сама, что ты для меня значишь, — глухим голосом заговорил Щенсный. — Но раз нельзя, то не о чем говорить.

Ему показалось, что Магда хочет его осторожно обнять, но ее рука скользнула мимо: она сняла с плиты пустую кастрюльку — еще сгорит — и отошла к ведру — вымыть.

— Как же нам быть с Владеком? — спросил Щенсный, чтобы прервать молчание. — Он знает про тебя.

— Владеку я полностью доверяю. Надо заняться им и остальной молодежью, с которой ты установил контакт.

Они принялись оживленно обсуждать эту тему, стараясь заглушить разговором о деле то, о чем оба думали, что так внезапно встало между ними, а когда обсудили все возможности работы с молодежью и все согласовали, им стало, как и перед этим, неловко и тягостно. Щенсный, снова достав клочок папиросной бумаги, уминал табак деревянными пальцами. Магда молча смотрела, как у него на этот раз нескладно получается, и это было невыносимо.

— Ложись поспи, завтра у нас трудный день.

Он вышел на улицу, разыскал Владека на берегу Вислы и отправил домой, хотя было всего десять часов.

— Пойдем, Брилек. Ты вот меня все же любишь, сумасшедший пес, хотя и знаешь, что нельзя!

Он кружил по саду, брел вдоль канавы, когда-то глубокой, но постепенно почти совсем заросшей. Собака бежала краем открытого пространства, вынюхивая чужих со стороны поля и реки, а Щенсный шагал за ней следом, в тени деревьев. Временами он останавливался и стоял, прислонившись к стволу. Брилек тогда садился поодаль и, наклонив голову, внимательно слушал.

— Таких, как я, Брилек, в партии тысячи и тысячи. А таких, как она, образованных, которые могут и выступить всюду, и листовку написать и даже книгу, — нет, таких у нас немного. Поэтому мы должны их охранять, а о том, чтобы на руках носить… Об этом, песик, и мечтать нечего!

Иногда Брилек ворчал, что они не туда идут, и Щенсный знал, что не туда, и все же подкрадывался, как вор, к дому, где спала девушка, которая завладела им. Он помнил: она спала, свернувшись калачиком, с ладонью под щекой, что-то ей снилось всегда, иногда она посапывала, стонала, а однажды ночью даже рассмеялась сквозь сон. Шестьдесят дней он здесь рядом с ней жил и работал, шестьдесят ночей прислушивался к ее движениям на постели, отгороженной мешками на проволоке. Знал каждый ее жест, взгляд, настроение, мог теперь представить себе во мраке ее спящее лицо так явственно, что, казалось, чувствует на виске ее дыхание, и незачем лгать себе, будто он любит ее за образованность, за то, что она умнее его! Он желал бы ее не меньше, будь она даже неграмотная, как Веронка, едва умеющая считать на спичках.

Он отошел от дома и снова кружил, тщетно ища потерянную надежду. Ночь была слепая, без звезд; вверху уже ощущалась осень, и тронутые червоточиной яблоки то тут, то там падали на землю.

На рассвете Щенсный разбудил Владека и проводил до дороги на Жекуте, объясняя, кого позвать, — и чтобы мигом все были здесь.

Вернувшись, он застал Магду у плиты. Она разводила огонь, уже одетая, причесанная, словно и не ложилась вовсе, с темными кругами под глазами.

Завтракали, разговаривая, как обычно, — только он, пожалуй, чуть сдержаннее, она чуть ласковее. Быстро вымыли посуду, Магда торопилась к Юлиану, к листовке, которая будет, как последний залп.

— Сегодня в саду будет суета, но ты можешь работать спокойно, на том конце яблонь нет, никто туда не придет. Только без меня не выходи. А если услышишь, что Брилек лает, сиди тихо, как мышка.

На блеклую синеву помутневшего неба выкатывалось с востока густо-пурпурное солнце, яркое, пышное, как павлин, но уже не греющее, декоративное, потому что жаркими были только краски. Его косые лучи шаловливо пробегали по росистой зелени, не впитывая влагу, пригнувшиеся кусты не распрямлялись, и Щенсный, шагая рядом с Магдой, не мог отделаться от ощущения, что все это уже было, что когда-то холодным утром он точно так же шел за ней по росе сквозь заросли, дышавшие запустением и безысходностью: все самое прекрасное уже прожито, все, что хотелось сказать, сказано.

Вернулся Владек, приведя с собой жекутскую молодежь: Марысю Камык, Михася Жижму, Павла Навротного и еще нескольких, которых Щенсный близко не знал. Он тут же раздал сборщикам лестницы и «тюльпаны» и расставил под деревьями, где остались самые ценные, зимние сорта.

Рвали осторожно, быстрыми движениями поворачивая плодоножку и передавая из рук в руки, чтобы фрукты, не дай бог, не упали, потому что битые быстро портятся. А Щенсный сортировал ранеты — отдельно серые, отдельно бумажные, а потом так же груши — бергамоты и лесные красавицы.

Позже, примерно в полдень, заявился Мормуль. Поговорил со Щенсным, пощупал яблоки и, довольный, пошел дальше, покрикивая на сборщиков, чтоб знали, кто здесь хозяин. Никто этому не придавал значения, работали споро, с песнями. Вдруг Владек спрыгнул с дерева и кинулся к Щенсному:

— Идут!

Только Щенсный успел раздразнить Брилека, чтобы тот поднял лай на