следили за пальцами и лицом врача, как он обследует красно-фиолетовый синяк с небольшой раной на груди у Сташека, промывает йодом и эфиром, как ищет выходное отверстие на спине, на боку — все выше.

— Слепое ранение, — бормотал Хрустик и вдруг, нащупав что-то под мышкой, застыл в изумлении. — Гляньте, какая штука… Вы родились в рубашке, пан пикник, в рубашке!

— Что вы нашли, доктор? — спросил Щенсный. — Какие-нибудь осложнения?

— Пустяки. Что у вас было на груди, пан пикник?

— Ключ, в кармане рубахи.

— Наденьте его на цепочку и носите на шее, как талисман. Благодаря ему вы остались живы. Где этот ключ?

Ему подали рубаху, и Хрустик достал из кармана большой ключ от висячего замка. С бляшкой на проволоке.

— Все правильно. Видите, бляшка пробита. Пуля попала в нее, пробила и, потеряв силу, пошла вдоль ребер. Сейчас мы ее извлечем.

Он достал из сумки инструменты и начал Сташека брить под мышкой.

— Но вся соль в том, что пуля остановилась у самой артерии! Словно передумала. Здесь проходит артерия — знаете? — такая толстая жила. Если бы пуля задела ее, кровь хлынула бы фонтаном и, прежде чем подоспела бы помощь… Да что говорить. И самое любопытное, что в моей практике это уже второй такой случай, да, второй.

Он ланцетом сделал надрез, извлек пулю и протянул Сташеку. Тот посмотрел:

— Стерва, чуть меня не ухлопала! — Отдал Владеку, а у Владека ее взял Щенсный.

Хрустик тем временем сделал перевязку и укол — «на всякий случай, против столбняка».

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо. Я бы даже пошел, но болит чертовски.

— Нет, ходить не советую. Необходим покой, не бередить, не загрязнять. Через десять дней смените повязку.

Он закрыл сумку, взял из рук Щенсного пулю и поднес к старческим, красноватым глазам.

— Ну да, тот же калибр и случай идентичный, — говорил доктор, глядя на пулю прищуренным глазом, как сквозь призму. Четверть века назад, а то и больше, но я помню. Выло нападение на почту под Фабианками, потом был суд, одного приговорили к смертной казни, Олесинский его фамилия или, может, Олехневич.

— Олейничак, — подсказал Щенсный.

— Верно, теперь припоминаю — Олейничак. А его товарища ранили точно так же, только вместо ключа у него была на груди запасная обойма, а пуля была казацкая. Но для меня, как врача, не имеет значения — казацкая или польской полиции.

— Для меня тоже без разницы, — вставил раненый.

— Разумеется. Но знаете, если б тогда кто-нибудь сказал, что мне придется точно так же, тайком, снова ковырять в груди польского рабочего и извлекать польскую пулю, я бы подумал, наверное, что тот человек сумасшедший или богохульник.

— Предрассудки, — снисходительно объяснил ему Сташек. — У вас тоже были свои предрассудки.

— Возможно. «Сильно проникла в их сердце радость, как будто в родную они возвратились Итаку, в наше отечество милое, где родились и цвели мы…» Читайте Гомера, молодой человек, потому что наше время дерьмовое!

Он накинул ремень сумки на плечо и протянул руку.

— Я вас догоню, доктор, — пообещал ему Щенсный.

— Вы тут поговорите о своих делах, а я потихоньку пойду.

Хрустик удалился, шагая на прямых, как у цапли, негнущихся ногах, а Щенсный начал торопливо толковать Владеку, что надо немедленно привести сюда отца, чтобы он отвез Сташека проселочными дорогами в имение Рутковского, в Верхний Шпеталь, тридцать километров отсюда. Там у батраков, а вернее, у одного пастуха раненый побудет, пока не поправится.

Все было вроде в порядке, и Щенсный недоумевал, почему Сташек так упорно подзывает его, держа в руке ключ. Он наклонился к раненому.

— Возьми! — шепнул Сташек, сунув ему в руку ключ. — Я их запер на замок.

И выразительным жестом обрисовал обстановку.

До Щенсного дошло не сразу, но, когда он понял, что теперь происходит на Пекарской и что произойдет завтра, если не будет снят замок, у него мороз пошел по коже.

— Ну и остряк же ты!

— Я всегда так делаю, — оправдывался Сташек. — Запер их в уверенности, что в аккурат сегодня вернусь.

Щенсный молчал, не зная, за что раньше браться, что важнее: охранять Магду и Юлиана от полиции, которая вот-вот начнет свирепствовать, чтобы отыграться? Спасать Сташека? Мчаться во Влоцлавек?

— Который теперь час?

Все посмотрели на солнце, тускло поблескивавшее сквозь пелену легких перистых облаков.

— Около четырех, должно быть.

В семь пароход из Плоцка причаливал к берегу у Жекутя. Отсюда до сада было четыре километра, до «Октавии» — два, от «Октавии» до сада — шесть. Можно успеть.

— Оставайся тут, — обратился Щенсный к Есёновскому. — Смотри за ним. А ты, Владек, беги к отцу. Пусть берет лошадь, у хозяина или у соседей — все равно, лишь бы была лошадь с телегой. Нам необходимо успеть с фруктами к пароходу, потом повезете Сташека.

С этого момента все закружилось, как в вихре. Тут были и бег по пересеченной местности, и перетаскивание бумаг из Фордонка в контору, и упаковка на пару с Магдой, и лихорадочные совещания на ходу, в то время как руки не переставали забивать ящики и грузить их на телегу…

Лишь к вечеру, когда пароход, гудя, отчалил от берега, Щенсный наконец перевел дыхание.

Он вытер рукавом лоб, подставил ветру взлохмаченные, слипшиеся от пота волосы. Сердце стучало равномерно и сильно, как пароходная турбина. На палубе громоздился груз, сверху прикрытый брезентом, — двенадцать ящиков из полудюймовых еловых досок, с зазорами в два дюйма. Сквозь зазоры виднелась солома и сено, пахло яблоками. Все ящики были одинаковы и одинаково пахли.

В девять с минутами пароход прибыл во Влоцлавек. Щенсный оставил на пристани десять ящиков для магазина Романа Корбаля на улице Святого Антония, два оставшихся погрузил на одолженную у носильщика тележку и зашагал на Пекарскую.

Во дворе доходного дома, зажатого со всех сторон другими строениями, он прислонил дышло к высохшему дереву и побежал по шаткой, скрипящей лестнице на верхний этаж флигеля. Нащупал впотьмах замок, напоминавший язык колокола. Открыл. Кто-то отпрянул от двери. Щенсный сделал два шага вперед.

— Выходите, товарищи.

В углах зашептались. Двинули стулом. От окна прозвучал тоненький, будто детский голосок:

— А товарищ Аккуратный?

— Аккуратный прийти не может. Не бойтесь, выходите, да побыстрее, потому что время дорого. И не все вместе, по одному…

Щенсный пошел к раковине, столкнувшись по дороге с какой-то девушкой, пробиравшейся к выходу. Нашел наконец кран, припал губами и долго, жадно пил. Когда он поднял голову, шорохи и шепот уже стихли.

Он закурил. Одно ему удалось сделать: выпустить молодежь. Страшно подумать, что было бы, если б Сташек, заперев, как всегда, молодежь, пришедшую на «урок