Шрифт:
Закладка:
Щенсный не всегда умел зорко подмечать, все это ему давно примелькалось, она же своим свежим взглядом улавливала вещи, от которых у нее разгорались глаза, а с губ срывалось новое для него, разорванное слово: фан-та-сти-чно!
— Мужицкий философ, — говорила она о Ясенчике, — в нем есть что-то ярмарочное и что-то апостольское.
Он был невысокого роста, кряжистый, в сущности, некрасивый, с плоским носом и иссиня-черной щетиной — итальянский шарманщик! Но где бы он ни появился, девушки липли к нему, покоренные его остроумием, фантазией, красноречием…
Теперь, когда он приходил, Щенсный испытывал уже не тревогу за Магду, потому что Ясенчик был мужик порядочный и, случись ему ненароком что-нибудь обнаружить, он бы это оставил при себе. Нет, это была обыкновенная ревность.
— Щенсный, — смеялась Магда, — у тебя нет чувства юмора.
А у Ясенчика оно было.
— У тебя странная манера разговаривать, будто тебе это трудно делать или жаль расставаться со словом. Стиль какой-то, прости, дубовый.
А Ясенчик говорил сочно и непринужденно, любуясь собственными словами и заставляя других любоваться.
Однажды он рассказал им о своей борьбе с партией монархистов.
— В уезде было дело. Этот ваш граф Доймуховский залез на трибуну и давай разглагольствовать: «Едино стадо — един пастырь, так было прежде, так пусть и будет… Мы должны, — говорит, — избрать Форда польским королем!» Все остолбенели, а он со всей серьезностью объясняет: «Чего нам больше всего не хватает? Промышленности и крупного капитала! Если мы изберем Форда королем, то он в благодарность за оказанную честь переведет в Польшу свои заводы и капиталы». Народ, вижу, в недоумении: вроде бы резонно, но резон какой-то дурацкий… Я тогда поднимаюсь на трибуну и тоже со всей серьезностью заявляю, что целиком согласен с предыдущим оратором, графом, и в продолжение его рассуждений предлагаю избрать его старостой нашей волости. «Дорогие мои, — восклицаю его же словами, — чего нам больше всего не хватает? Не столько пахотной земли, сколько лугов — скотинку пасти. А тут, сразу же за Пшиленком, доймуховские луга до самого горизонта — буйные, сочные на удивление. Давайте изберем графа старостой! За такую честь он нас, без сомнения, лужком отблагодарит!» Тот как заорет: «Вот уж нет! Луг я не дам!» А я ему: «А Форд, что, глупее вас? Форд даст?»
Он выколотил трубку о каблук и захохотал вместе с ними, с тихой скромностью удачно выступившего актера.
— Так я его осадил. Мне дважды пришлось осаждать этого фанфарона. Во второй раз перед выборами. Бэбэ выдвинуло его кандидатуру в сейм. По деревням ездили агитаторы, уговаривали голосовать за графа Фабиана Доймуховского. Говорили: «Сами вы никогда ничего не добьетесь, не знаете, к кому и как, с какой стороны подойти, в то время как граф — человек ученый, с полковниками на «ты». Скажет Пристору[32]: «Сделай это, Олек, для моих соседей». И пан премьер-министр сделает». Но больше всего подчеркивали его ученость. И вот я взял банкноту в сто злотых и в базарный день вышел на рынок. «Даю сто злотых! Сто злотых!» Так ходил с деньгами над головой и кричал, пока не собралась большая толпа. «За что даешь? Кому даешь?» — «Тому, кто мне покажет письмо, написанное собственноручно Фабианом Доймуховским! Я утверждаю, что он неграмотный и все любовные письма к Басе Сапожник писал ему эконом!»
— Да ну тебя, — простонал Щенсный. — Вот это приемчик!
— Погодите… погодите… — покатывалась Магда. — Неужели… неужели он действительно неграмотный?
— Ну, не совсем, что-то там нацарапать может. Я видел его подпись красными чернилами. Это выглядит… как бы вам сказать? Будто у мухи, извиняюсь, понос открылся и она не добежала до сортира!
— А вы не пробовали, — коварно спросила Магда немного погодя, — не пробовали найти с панами общий язык?
— Нет! — отрезал Ясенчик, мрачнея. — Нам с ними никогда не будет по пути. Это — норман-ны.
Он произнес: норман-ны. Двойное «н» прозвучало особенно враждебно.
— Не знаю, что вы имеете в виду, пан Ясь.
— Откуда взялась шляхта? — И, не дожидаясь ответа, Ясенчик бросил быстро, решительно. — От Болека. До Храброго[33] шляхты не было. А Храбрый привел рыцарей с Севера, норманнов, на Киев с ними ходил и в другие походы, а потом за верную службу наделил землей. Вот со времен Болека они и сидят у нас на шее!
Магда, изумленная, на сразу нашлась, что ответить.
— Да, но если даже… Если даже то, что вы говорите, правда, то ведь с тех пор прошла тысяча лет. Они уже перемешались, растворились среди польского населения.
— Ну что вы, — отмахнулся Ясенчик, — они спаривались между собой…
И стал перечислять окрестную шляхту: Доймуховских, Наленчей, Рутковских, все браки: кто, когда и с кем… Память у него была, как у Баюрского.
— Впрочем, стоит только взглянуть на такого — сразу видно, что не поляк. Шея короткая, лоб низкий, глаза цвета морской волны, взгляд нездешний. Нет, это норманны! И мы, поляки, славяне, жизни не увидим, пока этих чужаков, этих захватчиков с себя не скинем!
Когда он, пробыв еще часок, уходил, Магда посмотрела ему вслед и вздохнула про себя: «Какой сюжет!» — с таким сожалением, будто удалялся не Ясенчик, а сюжет.
— Эти их рассуждения, что капитал — сам по себе, а они, крестьяне, — тоже сами по себе… Что когда-нибудь они мирно, дружно придут к власти. Как будто кто-нибудь мирно приходил к власти! И эти их методы борьбы прямо фантастичны!
— А как было в действительности со шляхтой?
— Видишь ли, существовала когда-то такая теория о происхождении польской шляхты. Ясенчик где-то об этом прочел или, может, услышал. Разобраться как следует не смог — известное дело, самоучка. Он взял теорию, как землю, растер на ладони: годится ли? Что на ней вырастет? И не угадал. Выросло, как видишь, что-то неспелое, неклассовое, какой-то расистский сорняк… Как бы мне хотелось об этом написать!
На лице Щенсного отразилось недоумение, и Магда добавила:
— Знаешь, я уже пробовала. В тюрьме написала одну вещь. Напечатали потом в «Леваре»[34]. «Проблески большого таланта» — так обо мне сказали…
По ее внезапно погрустневшему, почти страдальческому лицу Щенсный понял: вот какая у нее мечта — писать, как пани Элиза[35] или
