смотрел на Магду сквозь эту тень и все яснее понимал, что тот не мог не полюбить ее. С другой стороны, если тот хоть немного похож на Олейничака, то не удивительно, что и она к нему тянется.

Так все трое с разными чувствами устраивали «коммуну», но трудились одинаково, старались — и через несколько дней у них стало светло, чисто и опрятно.

— Как у господ, — сказал Владек.

Ведь был даже настил из нескольких досок — от порога до Магдиной постели на ящиках из-под яблок — и занавеска из мешков, распоротых и сшитых в одно полотнище, на проволоке Брилека. А что касается насекомых, то их полностью истребили керосин, кипяток и Магдина энергия.

— Знаете, ребята, я обожаю, убирать. И стирать. А вот в готовке не смыслю ничего.

— И не надо, — уговаривал Щенсный, — я буду стряпать, как и до сих пор.

— Нет, ни за что, — заупрямилась Магда. — В крайнем случае, если хочешь, можешь меня учить.

Он, разумеется, учил ее тому, чему научился у Веронки и Фейги и к чему пришел сам, ведя столько времени холостяцкое хозяйство, но результаты были ничтожны. Ей не хватало кулинарного чутья, простейшего, на кончике языка, еда всегда пахла абстракцией, и Щенсный всерьез опасался, что если так пойдет дальше, то Юлиан заработает при ней язву или другую болезнь желудка. Но все это не имело значения, у них были заботы поважнее.

Прежде всего — Фордонок (так они называли подвальчик, напоминавший Магде ее камеру в тюрьме Фордон).

— Я уже осмотрелась, — сказала Магда, — можем начинать.

Убрать щебень, чтобы можно было туда пройти по заваленным коридорам, очистить, выдраить подвальчик, чтобы потом пыль не садилась на печатный станок, сделать дверь и ставни, стояки для наборных касс, угловые полки — это была большая работа, выполняемая украдкой, урывками. Щенсный работал, когда Магда с Владеком собирали яблоки; иногда они работали вдвоем, когда Владек уходил к отцу в поселок. Ведь он хотя и очень предан, но еще мальчишка — Щенсный с Магдой боялись: вдруг проговорится нечаянно.

Наконец они повесили лампу под низким сводом и, послав Владека за продуктами в Жекуте, сами на круглых бревнах прикатили ящик к греческой колонне с отбитой капителью. Змеи, как ветви винограда, свисали с колонны. Спугнутые, они с шипением уползли в крапиву, а Щенсный с Магдой потащили свое сокровище по камням и щебню к лестничному отверстию, затем вниз и дальше по подвалам до самого Фордонка.

Распаковали, поставили под лампой.

Станок был чуть больше пишущей машинки, стоял на массивном постаменте, высоком, как стол. Внизу педаль. Нажмешь — и диск шлепает бумагу об свинцовую плитку размером в страницу.

— Очень простой станок, — объясняла Магда, — педальный. Американка…

Она была взволнована и озабочена. Осматривала свою машину со всех сторон, оттирала тряпкой проступавшую кое-где ржавчину. Даже внутрь заглянула, опустившись на колени.

— Ничего страшного, — пробормотала она, вставая, — сейчас заработает, главное — работать…

Тыльной стороной ладони она откинула волосы со лба и пошла к наборным кассам. Щенсному безумно захотелось в тот миг схватить ее на руки — такую близкую, родную с этой доброй, светлой деловитостью. Как в поле перед севом.

— Ну а теперь уходи, оставь нас одних.

— Кого вас?

— Ну меня с Юлианом.

Он подумал, что ослышался.

— С Юлианом?

— Ох, я же тебе обещала показать его. Вот, пожалуйста, смотри, но работать я буду одна. Терпеть не могу, когда глаза пялят…

У Щенсного был, должно быть, изумленный вид, потому что Магда сказала:

— А ты думал, что Юлиан человек, товарищ по партии?

— Как же иначе… Откуда у машины такое имя — Юлиан.

— Ты о Мархлевском слыхал? — спросила Магда серьезно, почти сурово.

— Да, немножко. Он ведь тоже из Влоцлавека.

— Так вот — это его станок, его подарок. Он прислал его из Германии для СДКПиЛ, знаешь, что это было?

— Знаю, Роза Люксембург… Они первые по-марксистски… но и у них были свои завихрения.

— Не в этом дело. Значит, Мархлевский прислал машину для польских партийцев, она честно служила и социал-демократам, и КПП — двадцать с лишним лет! И ее назвали Юлианом в его честь, понятно тебе?

— Теперь понятно. Я, видишь ли, ошибся, потому что ты сказала: «Люблю Юлиана!»

— Я его действительно люблю. Мне его доверила партия, ты это понимаешь? Я училась печатать на Юлиане у товарища Задольного, а когда его посадили, когда пришлось печатать самой, то все время ощущала дружескую руку Задольного, и Люсни, и Старевича — всех моих предшественников. А когда потом посадили меня, я об одном думала: что с Юлианом? Только бы его не нашли… Три года я мечтала об этой минуте, а ты удивляешься. Это ведь друг! Старый партийный друг…

Она погладила станок и, взяв в руку какой-то инструмент — вроде пресс-папье, повторила, не глядя на Щенсного:

— Иди… Нам не терпится поработать.

Щенсный затворил за собой дверь и даже в коридоре, в темноте, держась ощупью за стенку, продолжал почему-то идти на цыпочках.

Выбравшись наверх, он с минуту постоял, ослепленный солнечным блеском: «Она любит машину, идиот ты этакий, машину!» — и зашагал по тропинке через запущенный парк в свою «контору», около которой застал Мормуля, жекутского свояка. Он прошел никем не замеченный — Владека не было, а Брилек на хозяина не лаял!

Щенсный похолодел при мысли, что Мормуль мог наскочить на Магду, а тот с места в карьер начал его упрекать: Корбаль, мол, требует немного бутафории, как договорились. Почему Щенсный этого не делает?

— Я ничего не знаю о вашем уговоре. Укладываю по совести, — ответил Щенсный. — Вот, проверьте.

И потащил его поскорее внутрь. Взял первый попавшийся ящик, перевернул, высыпая яблоки наземь.

— Видите? Наверху, внизу — всюду одинаково.

— А бутафория?

— Это не мое дело. Пусть Корбаль сам бутафорию устраивает. Пусть хоть дичковые яблоки сует в середку и сверху прикрывает отборными, но я вам тут не помощник.

— Он же мне за это скинет по два гроша с килограмма! У тебя совесть есть?!

— Вы что, совесть за два гроша продаете?

— Не остри. Я с тебя удержу!

— На каком основании?!

Так они переругивались, пока Щенсному не.

— Если вам не нравится, я могу уйти хоть сейчас.

Мормуль сбавил тон. Он не хотел потерять Щенсного, который охраняет сад, как никто до него, и не ворует, для этого у него не хват надоело ает смекалки, впрочем, черт его знает, почему он не ворует, — главное, о садах можно не думать, а это немаловажно, когда у тебя столько забот с мельницей.

Он больше не задирался — бормотал что-то себе под нос, как всегда, шевеля губами, и ходил за