Шрифт:
Закладка:
— Вы когда-нибудь ходили под парусом? — крикнул Щенсный, обращаясь к фигуре, смутно маячившей у мачты.
Ветер отнес ответ в сторону, послышалось только невнятное «е-е-е», что, вероятно, означало: нет, не плавал.
— Тогда залезайте под брезент. Помочь не поможете, зачем вам зря мокнуть!
Брезент, прикрывающий груз, вздыбился от головы, торчавшей выше ящика.
— Сядьте, пониже! На чемодан сядьте, товарищ, спиной к ящику!
Голова послушно опустилась, пошевелилась еще немного и наконец замерла. Наборщик как-то там уселся, ему было, должно быть, под брезентом уютно и сравнительно сухо, если только он догадался поставить ноги на кирпичи.
Можно было теперь о нем не думать и сосредоточить все внимание на руле, стараясь не сбиться, что вполне может случиться, когда плывешь вслепую. Щенсный, правда, вырос на Волге и Висле и ходил под парусом на обеих реках, с Пахомом и Юреком в Симбирске, с рыбаками, а то и один в Жекуте, но это совсем другое дело — плыть вот так, впотьмах, высматривая слабый огонек на волне.
Нет ни берегов, ни неба, ни реки — нет ничего, только черное крыло паруса и мерцающий светлячок бакена, обманчиво выныривающий то тут, то там: вот он появился, а вот снова пропал.
И звуков нет никаких, кроме шума дождя, кроме бульканья воды под носом лодки, что говорит по крайней мере о каком-то движении, о том, что ты плывешь — высоко, по незнакомым ширям без дна и без края.
И очень неприятно вдруг очнуться от толчка лодки, коснувшейся дна. И лезть в холодную воду, ища ощупью потерянный фарватер. И сталкивать свое судно с мели.
— Товарищ, вы спите?
— Нет, а что?
— Ничего, придется вылезти на минутку. Ступайте смело, здесь мелко. Мне надо столкнуть лодку.
— Может, помочь?
— Да, толкайте сзади. А я буду тянуть за чалку.
Так повторялось несколько раз: они высаживались, вновь садились. Щенсный опять брался за руль, а наборщик шумел черпаком, выливая воду. Он был молчалив и, судя по движениям, немолод.
Парус почернел совсем. Пасмурный парус, движимый ветром, парил в беззвучной, бесцветной выси над глубоко запавшей землей. В темноте что-то маячило все время, от напряжения рябило в глазах, и мысли были какие-то метафизические, что значит — как когда-то объяснял Юрек — сумбурные, без движения и господи спаси.
Странно, что Щенсному все чаще вспоминается Юрек — с этим его камнем, например. В такую ночь ты в самом деле можешь ощущать себя камнем, брошенным в пространство, и думать, что летишь по собственной воле. А в действительности все дело в условиях. Все зависит от жизненных условий, то есть нужды, обид, борьбы и тому подобных причин, в силу которых ты плывешь под парусом с партийным заданием именно в такую вот ночь.
— Мы стоим? Сели на мель?
— Похоже на это. Но подождите выходить, товарищ, может, я найду какой-нибудь проход.
Прохода, увы, не оказалось. Всюду вода по щиколотку, ступня вязнет в иле, а течения никакого. Это насторожило Щенсного — откуда стоячая вода? Неужели тупик?
Он продолжал шлепать по воде, глядя под ноги, потому что начало светать. Он видел свинцовую воду и берег, как тени, как клубящийся пар, из которого торчала громадная шапка, вернее — папаха. Когда Щенсный подошел туда, то тени оказались ивняком, а папаха — столбом с большой таблицей, на которой стояла цифра метровой величины, чтобы на Висле было видно издалека, какой тут километр от устья.
Он подошел еще ближе, разглядел цифру и плюнул — мать твою так!
Он хорошо знал эту таблицу и это место — слепой рукав Вислы, отделенный от главного русла узкой, поросшей ивняком косой. Не раз, делая плетеные кресла у пана Когута, он приезжал сюда с мастером за гибкой зеленой лозой. Жекуте раскинулось на противоположном берегу, чуть повыше, наискось от этого столба, скрытого зеленью кустов и деревьев, а там, где приткнулась лодка, был голый песок — из Жекутя могут заметить парус. В особенности рыбаки, которые в это время как раз выезжают на ловлю.
Он кинулся назад, подбежал к лодке и, освободив реи, выдернул мачту из гнезда. Парус под ударом ветра рухнул вниз и накрыл собою груз. Под брезентом раздался стон.
— Простите товарищ, необходимо было вырвать мачту…
Никакого ответа. Может, он ударил этого чахоточного? И у того обморок?
Щенсный приподнял край паруса. Наборщик сидел, сжавшись в комок, и держался за голову.
— Ради бога, тысяча извинений…
Наборщик отнял руки, открывая выбившиеся из-под берета густые каштановые волосы, и крикнул раздраженно — Магдиным голосом крикнул:
— На черта мне сдались ваши извинения!
Щенсный чуть не выругался снова, но ведь перед ним была девушка. Этот чахоточный, немолодой наборщик оказался Магдой! Магдой в синем свитере и лыжных штанах.
У него был, вероятно, очень нелепый вид, потому что Магда, еще морщась от боли, расхохоталась.
— Что вы здесь делаете? — выдавил он наконец.
— Я же наборщик!
— Нет, кроме шуток!
— А я и не шучу, товарищ Горе. Вы должны доставить меня с печатным станком в безопасное место, такой был уговор, правда? Но чтоб бревном по голове бить — нет, насчет этого мне товарищ Олейничак ничего не говорил.
— Подождите, — перебил Щенсный, с трудом переводя дыхание, — если вы наборщик, то почему Сташек не предупредил меня?
— Потому что я его попросила.
— Зачем?
— А вот затем, чтобы увидеть вас наконец таким, как сейчас! За все ваши придирки, что у меня мещанский, узкий кругозор — а с т е р и пластырь! За эти ваши объяснения, что такое МОПР и почему надо давать деньги на «Красную помощь»!
— Значит, вы в партии?
— Нет, в балете, — отрезала она и уже другим, деловым тоном спросила: — Что дальше, товарищ капитан? Здесь, что ли, мне работать, в этом ивняке?
— Нет-нет, это дальше, — очнулся Щенсный. — Километра три отсюда, но днем плыть нельзя. Я заблудился, придется здесь отсидеться.
Он закинул чалку за спину, обреченно наклонился — это ж надо так опростоволоситься — и по-бурлацки потащил лодку к таблице с километрами, в заросли, такие же густые, как волосы этой гадалки.
А дождь все лил, но уже не так ожесточенно, мелкий, моросящий, как бы равнодушный ко всему.
Они сидели в лодке, укрытой в кустах, под брезентом, накинутым на наклоненную к ним с берега мачту.
