Шрифт:
Закладка:
— А ведь мы уже так однажды сидели у воды.
Ей вспомнилось Гживно, склоненная верба и гаданье, после которого он хотел ее поцеловать, но помешали «ящерята». Она взглянула на него с лукавой улыбкой.
— Мы тогда перешли на «ты». Мне кажется, что теперь, когда нам предстоит работать вместе, эта форма тем более уместна.
Щенсный что-то буркнул невнятно в знак согласия, но лишь после долгой паузы решился сказать ей «ты»:
— Я хотел объяснить насчет той девушки, с которой ты меня встретила. Это была Ева, член партии, нам с ней пришлось…
— Постой, зачем ты оправдываешься? Какое мне до этого дело?
— Но ты ведь тогда обиделась, убежала…
— Я же притворялась! Сначала делала вид, что у меня есть парень, чтобы все думали, что у меня только это на уме, а потом прикинулась обиженной, чтобы порвать с тобой.
— Я думал…
— Что ты думал? Что я в тебя влюбилась? Так вот, чтобы больше к этому не возвращаться, — нет! Я в тебя не влюблялась, хотя ты мне очень симпатичен. Ни в тебя и ни в кого другого. Я принадлежу Юлиану, ясно?
Щенсный кивнул.
— Это тот товарищ, из-за которого мне пришлось убить Гомбинского, чтобы он его не выдал?
Магду будто кольнуло. Она не ожидала этого. И почему-то улыбнулась.
— Он самый.
Немолодой, должно быть, товарищ, раз его, по словам Сташека, двадцать лет оберегали, и очень нужный, заслуженный, если люди шли за него в Сибирь, в тюрьмы…
— Ты давно с ним знакома?
— Я познакомилась с Юлианом сразу после окончания гимназии.
— Ты окончила гимназию?
Магда кивнула.
— Я как раз кончила гимназию в Кельцах, когда…
— А не в Радоме?
— Да я совсем не из Радома! Просто так сказала, потому что ты искал ту девушку из Радома, а она тоже из Кельц.
— Откуда ты знаешь?
— Ну как же! Это моя подруга. Поэтому я все про тебя знаю, всю твою биографию. От нее. Вернувшись из Варшавы, она подробно рассказала мне всю эту историю — о вашей встрече и разговоре. Я тебя сразу узнала, подумала: «Вот он, Цесин слуголов!» Она тебя хорошо описала, ну и твои слова о том, что ты провел такую ночь на берегу Вислы, — все совпадало.
Да, все совпадало, теперь это ясно, но Щенсный был подавлен: он чувствовал себя обманутым, смешным и нелепым.
— Как же было с товарищем Юлианом? Ты не досказала.
— Потому что ты все время перебиваешь. Значит, после гимназии я сказала родителям: прощайте, наши пути расходятся. И ушла.
— Ты бросила родителей?
— Да. Мой отец врач, довольно известный врач, неглупый и по-своему хороший человек. А мать красивая женщина. Очень красивая, элегантная, и больше ничего. Я еще в гимназии была членом КСМ, а после ушла с головой в жизнь партийной организации. Научилась работать с Юлианом, и все шло хорошо. До провала. Юлиана удалось спасти, а я попалась.
— Ты сидела?
— Три года. И вышла из тюрьмы с одним желанием — поскорее вернуться к Юлиану. Мы встретились во Влоцлавеке. Если б ты знал, какой это… — Она проглотила какое-то слово, наверное восторженный эпитет, и докончила с затаенной гордостью: — Впрочем, сам увидишь.
Щенсный смотрел на ее босые ступни, на пальцы, где кожа вокруг ногтей совершенно побелела от воды — шутка сказать, мокнуть столько времени! — слушал голос, в котором звучали юмор и благодушие, и уже не сомневался: это именно она, та, к которой стремилась его душа. Никакая другая ему не нужна, только она.
Он взглянул на ее лицо, почти некрасивое от дождя, с носом, посиневшим от холода, на непослушные кудри, и улыбнулся какой-то вымученной, постаревшей улыбкой.
— Давай-ка попрыгаем, Магда, дождь кончился, надо согреться.
Они вышли на песок и, взявшись за руки, прыгали, а потом хлопали друг друга по спине и действительно согрелись.
— Надо бы выжать свитер и штаны.
— А ты иди в кусты и там разденься.
Щенсный проводил ее взглядом и долго стоял, мучительно вспоминая, где и когда он уже видел ее бегущей.
Но вот она вышла из кустов и крикнула: «Теперь я могу снова ночь не спать!» — и он вспомнил: на Стодольной, при первой встрече! Магда шла тогда рядом с ним, подавшись вперед, вся устремленная куда-то, радостная, оживленная, Щенсный про себя объяснил это тем, что она вырвалась с работы, с «Мадеры». А она только-только вышла из тюрьмы. И торопилась жить, бороться, шла смелым, свободным шагом и, наверное, поэтому показалась ему бегущей! Бегущей сквозь зеленую чащу ивняка, грудью — как сейчас — раздвигая ветки, с головой чуть приподнятой, щурясь от неожиданного блеска.
— Солнце! Смотри, Щенсный, солнце выглянуло!
Солнце было бледное, робкое, то и дело нырявшее в грязь облаков, но все же потеплело, ветер замер, и в глубокой тишине над серой, матовой Вислой курилась легкая дымка.
Они снова сели в лодку на чемодан, потому что Щенсный уже успел вычерпать воду, наслаждались покоем реки и неба, перекидываясь негромкими фразами: о подвалах сожженной усадьбы, где будет стоять станок, — придется сколотить два стояка, для наборных касс стояки наклонные; большая лампа нужна — все щели законопатить; собака может выдать — как насчет собаки?
Их донимал голод, Щенсному хотелось курить, а до ночи было еще далеко.
Он стал рассказывать про Доймы, что там, в сущности, ничего нет, только в бывшем флигеле сторожка, двухкомнатная: в одной комнате хранятся фрукты, во второй живут Щенсный с Владеком, а от усадьбы осталась торчать как перст одна-единственная колонна. Мраморная. Кругом дикий виноград и крапива. Еще свояк держит в Доймах собаку по кличке Брилек. Восемь лет назад Щенсный подобрал щенка и очень к нему привязался, но потом свояк посадил его на цепь, и Брилек озверел, на всех кидается, на Щенсного тоже, только когда идет у ноги, успокаивается и рычание переходит у него в теплое бульканье…
Магда слушала, иногда переспрашивая, глаза у нее начинали слипаться.
— Я слушаю, рассказывай дальше, я только на секундочку глаза прикрою…
Через некоторое время брови ее слегка приподнялись, будто она что-то увидела, продольная складка между ними разгладилась, лицо стало совсем детским, и сон разрумянил щеки
