Бережно поддерживая ее голову на своем плече, Щенсный думал о ней и о товарище Юлиане, а когда стемнело, скатал просохший парус, закинул чалку на плечо и потащил волоком лодку по мелкому рукаву реки до места, где вода уже доставала до колен. Здесь влез в лодку и, стоя, ловкими ударами багра погнал ее вперед, в темноту.

Примерно через час, гребя против течения, он начал приближаться к берегу. Какое-то время плыл, почти задевая за прибрежный песок, потом, услышав ожесточенный басовый лай, решительно толкнул лодку в ту сторону.

Из глубины сада примчался Брилек, как урчащий снаряд, и взорвался захлебывающимся визгом у ног Щенсного, и дрожал, терзаемый смешанным чувством любви и ужаса оттого, что вот он не кусается и, значит, ничего уже не стоит.

Вслед за Брилеком вынырнула из темноты ловкая фигура с толстой палкой в руке.

— А я уж думал: случилось что-нибудь!

— Нет, ничего, все в порядке.

— И центрифугу привезли?

— Центрифугу, видишь ли, я не привез, потому что не было подходящей. Но зато невесту тебе привез что надо!

— Э-э-э, вы опять шутите, пан Щенсный.

— Когда это я шутил, Владек? Я и шутить-то не умею, не знаю, как это делается… Возьми-ка лучше чемодан да проводи сестру в хату.

Когда они затем с краткими передышками притащили ящик, поставили его рядом с множеством подобных ящиков с ранними яблоками и вошли в жилую комнату, Владек начал выкладывать новости: в Жекуте народ волнуется, выгнали взашей казенных трубочистов. Мормуль спрашивал, куда поехал Щенсный, приходил Ясенчик…

— У тебя пожрать что-нибудь найдется?

Оказалось, что только хлеб и кринка простокваши.

— Давай сюда.

Владек подал Щенсному, и тот принялся за еду один, не пригласив Магду к столу.

— Затопи печку, — бросил он Владеку, яростно работая челюстями. — Поставь воду. Картошки начисть, чтобы вам на двоих хватило.

— Спасибо, — сухо сказала Магда. — У меня есть в рюкзаке чай и сахар. Мне только кипяток.

— Прекрасно, значит, вы и чаю попьете.

Он встал, тыльной стороной ладони вытер губы и сказал Владеку:

— Будешь караулить всю ночь. Утром никого сюда не пускай и вообще никому не говори, что здесь моя сестра. На то есть причины, я тебе потом объясню… Не выдашь?

— Ну что вы! Вы же знаете, что я для вас…

— Значит, помни. Я тебе этого не прощу. — И повернулся к Магде: — Сегодня тебе придется спать на моей постели, а завтра я для тебя что-нибудь придумаю. Ложись, не бойся, вшей у меня нет, а что до клопов, то тут уж ничего не поделаешь… Ну, мне пора.

— Куда? — спросила Магда, видя, что он собрался уходить.

— Во Влоцлавек, надо же лодку отогнать.

— Ты что, после такой ночи и такого дня — снова на всю ночь? Брось, Щенсный, это невозможно…

— Олейничак за меня поручился, и вообще должно быть так, как договорились. А ты спи спокойно. Если тебе что-нибудь понадобится, скажи Владеку.

Он закрыл за собой дверь и стал спускаться к реке с Брилеком, который путался под ногами, лаем изливая свою неистовую, сорвавшуюся с цепи любовь и яростную, заржавевшую на этой цепи ненависть.

Ночь была безветренная, душная. Луна качалась в тучах, как буек на волне, и светила нехотя, подмигивая то земле, то звездам, вперемежку…

Лодка плыла по течению на бесшумно взлетающих веслах. Щенсному снова казалось, что он камень, летящий над черной бездной, а в темноте клубились видения: то улыбка, то жест, то какое-нибудь ее слово… А когда он вспоминал, как считал ее форменной гусыней, как просвещал, — ее, у которой за спиной гимназия, тюрьма, партийная работа с товарищем Юлианом, — то его прямо передергивало от собственной глупости и слепоты. «Надо же так, черт возьми, смотреть и ничего не видеть!»

Глава девятнадцатая

В первую неделю у них была масса работы — наводили порядок у себя в сторожке и устраивали типографию в подвале усадьбы.

До сих пор Щенсный с Владеком относились к своему жилью по-заячьи — есть где переночевать, и ладно, остальное их не интересовало. Но Магда ткнула их носом в клопов и пауков — что это такое? — в земляной пол, грязный и скользкий, как в хлеву, отругала за всю грязь и вонь их берлоги, пропахшей плесенью и яблочной прелью, так как в соседней комнате, громко именуемой конторой, складывали фрукты перед отправкой.

Сразу по приезде Магды началась уборка. Проснувшись и опустив ноги с постели, она наступила на груду костей и вздрогнула:

— Что это? Откуда столько костей?

— Не знаю, Брилек натаскал, — ответил Владек Жебро.

С минуту она молчала изучала эту картину мужского неряшества и хаоса, затем прошептала: «Полцарства!.. Полцарства за швабру и тряпку!»

Но такой роскоши здесь не водилось.

— Тогда веник, Владек! Дай мне, ради бога, какой-нибудь веник, а то я сойду с ума!

Когда под вечер Щенсный вернулся из Влоцлавека, невыспавшийся, смертельно усталый после напряжения последних двух суток, он застал свою берлогу очищенной от всего мусора до последней кости. Магда кипятком морила клопов, а Владек — длинный, широкоплечий, с такой головой, будто он только что свалился с воза с сеном, — взъерошенный Владек стоял на коленях и настилал доски на пол. За день она совершенно околдовала парня, и тот готов был поломать все заборы в округе, чтобы сделать для нее настил.

Щенсный обругал их за беспечность. Никто не дежурил, их могли застать чужие за этой уборкой, и тогда что? Но Владек тут же его успокоил, заверил, что смотрит в оба; а Магда спросила, ел ли он что-нибудь. А то она ему оставила молочную лапшу собственного приготовления, ее первую в жизни лапшу.

Лапша была почти несъедобна, Щенсный жевал ее, засыпая, пока наконец зубы не завязли в ней совсем. Тут он очнулся и грузно зашагал в контору, лег на солому рядом со станком.

Назавтра все пошло по-другому. Они таскали, передвигали, стучали, прилаживали, устраиваясь в лихорадочной спешке: Владек, исполненный благодарности за то, что с ним обращаются, как с равным; Магда, почувствовавшая себя наконец свободно в этой глуши, бодрая, как рыбак, снова выходящий под полными парусами в море, и Щенсный, ошеломленный, на все готовый для партии и для нее, за которой со дня на день должен прибыть товарищ Юлиан. Ведь она сама сказала, что Щенсный скоро его увидит.

Мысль о Юлиане была неотвязной, как боль, которую ничем не унять. Тень Юлиана падала на все, что Щенсный делал, чем жил; он теперь