которого выхода она не могла найти. Логически вытекал «путь революционный». «Наше положение трагично, – признавал стоявший по тактике на левом фланге Ефремов, – потому что наш долг произвести переворот, чтобы добиться победы». Представитель прогрессистов боялся, однако, сделать революционный «вывод» и сказать: «братцы, свергайте правительство». Боялся, очевидно, не только потому, что знал неспособность к такому шагу блоковского объединения: «на революционное действие не пойду» – ультимативно заявил Родзянко, не веровавший в «свержение» и не представлявший себе «будущего царя, нет другого человека». Не только в этой плоскости лежало сомнение, что отчетливо подчеркнул Шингарев – большой «скептик насчет революции», – полагавший, что «революционный взрыв даст возможность свалить на нас ответственность» – это будет «услугой врагу и режиму». Капнист считает, что «революционным путем» можно пойти только «в случае сепаратного мира». Шингарев не верил, что «сепаратный мир вызовет революцию». «Массы усталых людей в деревне и армии пожелают воспользоваться возможностью отдохнуть». Он «уверен, что удар по национальному самолюбию бесследно не пройдет», и предвидел полосу «террора», революции в будущем, но не «непосредственно после войны».

Реальный страх был не в том, что «в случае роспуска волна нас захлестнет», а в том, что активный призыв думской оппозиции может натолкнуться прежде всего на апатию в стране – нужна еще «готовность бороться до конца». Слово об «измене» было самым агитационным средством – гораздо более действенным, нежели «булавочные уколы» обычных нападок на своекорыстную и неумелую политику власти. Неизбежная при таких условиях коллизия между «правдой» и тактикой весьма определенно сказалась в последние дни обсуждения блоком своей последующей ориентации. То, что держалось в «тайне», стало явным. В Совет министров была доставлена одна из шести копий размноженного по числу блоковых фракций проекта декларации – она была передана националистом Крупенским. Со стороны Совета министров была сделана попытка воздействовать на лидеров блока (об этом ниже) и побудить устранить из резолюции слово «измена», в котором видели выпад против короны: Шидловский докладывал в блоке, что правительство считает, что подобное слово, произнесенное с кафедры, будет иметь характер «удостоверения для народа». С этим вполне солидаризировались некоторые ораторы блокового совещания. Например, Гурко. Он считал «представление об измене правительства ложным» – «я первый буду протестовать против обвинения в измене», «пускать мысль об измене есть увеличение смуты в стране… Масса схватывает общий тон. Впечатление получится: во главе России предатели и поэтому будем их изгонять». Гурко предлагал усилить в декларации положение, что «правительство столь глупо, что приводит к ложным слухам об измене». Если Дума вычеркнет об измене, «правительство одержит победу», – доказывал другой член Гос. Совета Шебеко. Отсюда и родился компромисс закамуфлированного удара: «предупреждение есть умелая попытка попугать» – определил смысл этого компромисса Стахович. В проекте Милюкова утверждалось, что «уверенность в измене родине… становится всеобщей»; что «подбор министров» как бы указывал на «направляющую руку», которая «представлялась прямым продолжением работы наших врагов». Но общая резолюция является «блюдом», а не «соусом», – обосновал в одном из заседаний бюро блока Шидловский свободу творчества депутатского слова: фракционные ораторы вольны подносить приготовленное блоком «блюдо» под соответствующим индивидуальным «соусом». Это и сделал Милюков, по его собственным словам, получивший от своей фракции carte blanche. Самая форма «предупреждения», сделанного лидером оппозиции с трибуны Гос. Думы, была подсказана одним из выступавших в блоке представителей Гос. Совета (кн. Голицыным), предложившим такую формулировку: «Факты приводят к убеждению: либо круглые идиоты, либо изменники – выбирайте». Блок, действительно, дал трещину – в обе стороны: на правом фланге и на левом. Значительная часть «националистов» не пожелала присоединиться к «штурмованию» власти «во время войны», отказались присоединиться к декларации и прогрессисты, усомнившиеся в готовности думского большинства к дальнейшей реальной борьбе с правительством. Но не только земцы-октябристы, о которых говорил Ефремов в своем объяснительном слове в бюро по поводу воздержания прогрессистов, склонны были, переходя от слов к действиям, до времени не сходить с пути, который Капнист назвал «булавочными уколами». Для того чтобы уничтожить фикцию хотя бы некоей согласованности правительства и народного представительства, на собрании, где говорились горячие речи о подготовке сепаратного мира и пр., Шингарев предлагал: «Давайте ахнем законопроект по ст. 87 – по предметам, безразличным стране351. Гора рождала мышь.

2. «Факты измены»

1 ноября Милюков предъявил «факты измены». Post factum Шульгину они не казались «очень убедительными» – «чувствовалось, что Штюрмер окружен какими-то подозрительными личностями, но не более». В действительности «историческая» речь со стороны конкретного материала, легшего в ее основу, в значительной своей части, особенно в той, что касается «измены», абсолютно не выдерживает критики. Милюков считал себя вправе бросать тяжелые обвинения на основании более чем зыбком, что и побуждало эти обвинения на крайне правом фланге Думы рассматривать как инсинуацию и клевету. Когда, напр., оратор, цитируя издававшийся в Берне германофильский орган «Der Bund», который ссылался на сообщение русских газет, говорил о заседании в Ставке в середине июля, где обсуждалась возможность заключения мира в связи с запиской «крайне правых», Замысловский, Марков 2-й и др. с места требовали оглашения подписей и называли оглашение «заведомой неправдой». Милюков, заявив, что он «не чувствителен к выражениям Замысловского («клеветник»!), указал, что его источник – «это московские газеты, из которых есть перепечатки в иностранных газетах. Я передаю те впечатления, которые за границей определяли мнение печати о назначении Штюрмера». По существу в формулировке, сделанной в речи с чужих слов, ничего криминального не было; криминальное являлось лишь по связи с общим контекстом речи. Но дело в том, что, конечно, ни в каких московских газетах не могло появиться сообщение о секретном заседании в Ставке по поводу сепаратного мира. Никакого заседания в Ставке с обсуждением условий возможного мира не было, и никакой записки в Ставку от имени крайне правых в то время не представлялось. Ни в одной из дошедших до нас записок правых, доведенных до сведения монарха, такой формулировки, какую придала немецкая печать на основании сообщения «русских газет», не встречается. Нет ее и в записке, приписываемой правому кружку Римского-Корсакова и, по утверждению Белецкого, в свое время не представленной Штюрмером Царю352 ввиду того, что она не отвечала либеральному курсу, которого после февральского посещения Царем Думы собиралось держаться правительство. Быть может, нечто похожее можно найти лишь в анонимной записке, процитированной в марте в Гос. Думе одним из тогдашних политических «перелетов» Савенко (см. выше). Однако это