«сознательно предпочитает хаос», провокация беспорядков – это может служить мотивом для прекращения войны. В заключение несколько неожиданно Милюков свел все дело к «неспособности и злонамеренности данного состава правительства», победа над которым «будет равносильна выигрышу всей кампании», и заявлял, что Дума будет бороться, пока не добьется ответственного правительства, готового «выполнить программу большинства».

Этой утопической – при половинчатой парламентской тактике прогрессивного блока – мечтой и была закончена речь об «измене» той придворной партии, которая готовилась захватить власть и реализовать проект сепаратного мира. В изображении оратора эта могущественная партия свелась к «кучке авантюристов», заседавших в «царской прихожей», через которую должны были проходить кандидаты на министерские посты. Тем самым было засвидетельствовано, что трагический вопрос об «измене» лишь демагогический постамент, которому сам обличитель фактически серьезного значения не придавал. Недаром речи об «измене» предшествовало шумное традиционное «ура» императорской власти после речи председателя Думы.

Для настроения момента, конечно, показательно, что «грубоватая, но сильная», по выражению Шульгина, речь Милюкова, «совершенно соответствовавшая настроению России, была встречена почти без критики (за исключением «крайне правых») – даже в таких кругах, где этого ожидать нельзя было. Своеобразную теорию развил в показаниях Чр. Сл. Ком. входивший в состав тогдашнего правительственного кабинета гр. Игнатьев, если только он был в это уже революционное время вполне искренен в своих словах. Игнатьев сообщал, что еще до заседания Думы в Совете министров обсуждался предлагаемый блоком проект резолюции (правительство имело своего информатора в лице примыкавшего к блоку депутата Крупенского). Резолюция «всех возмутила»; «меня она не возмутила, а смутило по отношению к Гос. Думе то, что выдвинуто в резолюции выражение “измена”, нельзя слово “измена” формулировать на всю Европу. Гос. Дума может это делать в речах в пылу красноречия, но в резолюции, заготовленной заранее, должны быть выражения ответственные, которые могут иметь доказательства, если же доказательств нет, то таких выражений не должно быть… думается мне, что формула “измена” доказана не могла быть. Могли быть предположения, но данных не было, и мне казалось, что Думе рискованно выступать для ее авторитета». «Бывают выражения, – пояснял свидетель, – уместные в речах (чему следовал Милюков), но в резолюциях негодные». Следовательно, по мнению быв. царского министра, в Думе были допустимы безответственные выступления, если только была внутренняя убежденность у тех, кто такие выступления совершал.

В своих чрезвычайно стилизованных воспоминаниях347 Шульгин рассказывает, что в бюро прогрессивного блока под председательством весьма умеренного депутата Шидловского подверглась предварительному обсуждению резолюция Думы к «переходу к очередным делам». В проекте имелось «ужасное» «роковое слово» – «измена». При обсуждении «резко обозначились два мнения», столкновение которых привело к тому, что «едва не треснул блок». «Мнение № 1», очевидно, формулированное правым крылом, считало, что применение такого «страшного оружия» нанесет «смертельный удар правительству». «Конечно, если измена действительно есть, нет такой резкой резолюции, которая могла бы достаточно выразить наше к такому факту отношение. Но для этого нужно быть убежденным в наличности измены»348. «Мнение № 2» полагало, что власть назначением Штюрмера бросила «новый вызов России». «Если нет “предательства”, то во всяком случае цель таких действий такова, что истинные предатели не выдумали бы ничего лучше, чтобы помочь немцам. Слово “измена” “повторяет вся страна”. Если этого слова не скажет Гос. Дума и “хотя бы в смягченном виде” не выскажет того, чем “кипит вся Россия”, – “тогда это настроение найдет себе другой выход”». «Тогда оно выйдет на улицу». «Толпа нас толкает в спину», и «мы должны понимать, что мы сейчас в положении человеческой цепочки, которая сдерживает толпу», но «все имеет свой предел». «Играть в эту игру мы согласны только при одном условии – карты на стол. Сообщите нам факты измены». Блок «зловеще скрипнул». «В конце концов победило компромиссное решение». Слово «измена» было включено в резолюцию, но «без приписывания измены правительству». Говорилось лишь, что действия правительства привели к тому, что «роковое слово “измена” ходит из уст в уста». Представлявшие мнение № 1 удовлетворились обещанием адептов «мнения № 2», что «доказательства» они представят в своих речах с кафедры Думы349.

Беглые карандашные заметки Милюкова вновь помогают вставить в надлежащие рамки мемуаров воспроизведение прошлого, несколько конкретизируя то, что происходило на заседаниях бюро блока, – контуры изложения не всегда совпадут. Прения о тактике в связи с выработкой резолюции к предстоящей сессии Гос. Думы заняли целый месяц. Начал Милюков, поставивший в категорической форме 1 октября вопрос: «Мы должны перестать длить обман, т.е. снять те “декорации” в виде Гос. Думы, которыми прикрывалась в той или иной степени власть». Милюкова очень решительно и образно поддержал Шульгин, высказавшись «за ломку шеи правительства». И по мнению Шингарева, пришло время поставить вопрос «ребром – или правительство, или Дума». Должен начаться общий «штурм власти», как тогда же охарактеризовал подобные предложения националист Крупенский. Он не сочувствовал столь решительной постановке проблемы: «если все заденем, ничего не достигнем» («главное, уничтожить Штюрмера»). Маклаков заявлял, что вообще «блок провалился», т.е. оказалась мертворожденной идея возможного соглашения думского большинства с правительством – и на программе и в тактике; дискредитирована самая концепция «министерства доверия», – признавал Шингарев. Единичные голоса, предлагавшие испробовать путь непосредственного обращения к короне (Стемпковский), поддержки не встречали. Только Родзянко продолжал настаивать на необходимости воздействовать непосредственно на Императора, у которого «большое чутье и никакой воли». В воспоминаниях Родзянко говорит, что он предлагал коллективное выступление в частном порядке ответственных думских кругов в целях выяснить монарху серьезность положения в стране, но Милюков протестовал против такого неконституционного действия. Мы видим, что игра в «парламент», мало соответствовавшая существовавшим взаимоотношениям верховной власти и народного представительства, была свойственна не одному только Милюкову350. Но не конституционные соображения, не воспоминания о неудачных обращениях к монарху, набивших «оскомину», сыграли решающую роль в признании в данном случае метода обращения к короне «в основе порочным», как выразился Шингарев. Сама «корона» уже ставилась под подозрение с момента, когда, – говорил Капнист, – «нас готовят к сепаратному миру, показывая разными путями, что дальше так нельзя». «Если есть злая воля, в которую верит страна, которая с дьявольской ловкостью, с гениальной прозорливостью готовит обстановку сепаратного мира, надо в это и ударить». «Надо сказать это стране, назвав это действие изменой» – брал «быка за рога» Шингарев. Непосредственное обращение к короне становилось психологически невозможным.

Но что следовало дальше? Тут мысль лидеров блока упиралась в обычный тупик, из