трибуна священна для депутата» и что каждое слово, произнесенное с целью низменной, является «кощунством». Трудно было не поверить авторитетному слову – отсюда и его резонанс в стране. К тому же думский трибун не только намекал. По отношению к председателю Совета и министру ин. д., как мы уже видели, весьма недвусмысленно было брошено обвинение в сознательном и даже довольно грубом предательстве. Трудно было по-иному понять заявление о выдаче воюющим врагам «сокровеннейших секретов». Запрещение печатания думских речей 1—3 ноября (они с пропусками были допущены военной цензурой в газетах лишь 29-го) значительно увеличило их резонанс в стране, так как в запрещении увидали прямое подтверждение той неприятной для правительства «правды», которая была сказана с думской трибуны, – речь 1 ноября, получившая квалификацию «знаменитой», стала усиленно распространяться нелегально.

В начале речи Милюков вспоминал, что с той же кафедры 19 июля он предупреждал, что «ядовитая сила подозрения уже дает обильные плоды», что «из края в край земли русской расползаются темные слухи о предательстве и измене», и что «слухи эти забираются высоко и никого не щадят». «Увы, господа, эти предупреждения, как и все другие, не были приняты во внимание. В результате в заявлении 28 председателей губ. управ, собравшихся в Москве 25 октября этого года, вы имеете следующие указания: «Мучительное, страшное подозрение, зловещие слухи о предательстве и измене, о темных силах, борющихся в пользу Германии и стремящихся путем разрушения народного единства и сильной розни подготовить почву для позорного мира, перешли ныне в ясное сознание, что враждебная рука тайно влияет на направление хода наших государственных дел. Естественно, что на этой почве возникают слухи о признании в правительственных кругах бесцельности дальнейшей борьбы, своевременности окончания войны и необходимости заключения сепаратного мира». Передавая эти «темные слухи», оратор как будто делал некоторую оговорку: «Я не хотел бы идти навстречу излишней, быть может, болезненной подозрительности, с которой реагирует на все происходящее взволнованное чувство русского патриота… но как вы будете опровергать возможность подобных подозрений, – говорил вместе с тем Милюков, – когда кучка темных личностей руководит в личных и низменных интересах важнейшими государственными делами». На основании сообщения «Berl. Tageblatt» в речи далее назывались имена, принадлежавшие к этой всемогущей «кучке темных личностей»: Манасевич, Распутин, Штюрмер. В «статье, – прибавлял оратор, – называют еще два имени – кн. Андронникова и митр. Питирима, как участников назначения Штюрмера вместе с Распутиным». И вся последующая речь Милюкова в сущности стремилась доказать, что «темные» и «зловещие» слухи имеют определенную достоверность. Эта сторона речи должна представлять для нас особый интерес.

Приведя упомянутые выше цитаты из немецких газет с характеристикой Штюрмера, Милюков спрашивал: «Откуда же берут германские и австрийские газеты эту уверенность, что Штюрмер, исполняя желание правых, будет действовать против Англии и против продолжения войны». «Из сведений русской печати, – отвечал политик и историк. – В московских газетах была напечатана заметка по поводу записки крайне правых, доставленной в Ставку в июле перед второй поездкой Штюрмера. В этой записке заявляется, что, хотя и нужно бороться до окончательной победы, но нужно кончить войну своевременно, а иначе плоды победы будут потеряны вследствие революции. Это – старая для наших германофилов тема, но она на этот раз развивается с новыми подробностями… Кто делает революцию? Вот кто: оказывается, ее делают городские и земские союзы, военно-промышленные комитеты, съезды либеральных организаций… левые партии, – утверждает записка, – хотят продолжать войну, чтобы в промежутке организовать и подготовить революцию. Господа, вы знаете, что кроме подобной записки существует целый ряд отдельных записок, которые развивают ту же мысль… Так вот, господа, та ide′e fixe революции, грядущей со стороны левых, та ide′e fixe помешательства, но которая обязательна для каждого вступившего члена кабинета, и этой ide′e fixe приносится в жертву все: и высокий национальный порыв на помощь войне, и зачатки русской свободы, и даже прочность отношений к союзникам».

Переходя к характеристике впечатления за границей от отставки Сазонова, Милюков нащупывал тех агентов, которые по «рецепту» Штюрмера производили разрушение «деликатнейших фибр междусоюзной ткани». Все это были «те же темные тени» из «прежнего ведомства Штюрмера – министерства вн. д. и Департамента полиции». Милюков нащупал их в дни пребывания в Швейцарии, где в узле скрещивания всевозможных махинаций немецкой пропаганды могли найти себе наибольшее применение «особые поручения» и где Милюков узнал, что департаментские чиновники являлись постоянными «посетителями салонов русских дам, известных своим германофильством»: «Оказывается, что Васильчикова имеет преемниц и продолжательниц. Я не буду называть вам имя той дамы, перешедшей от симпатии к австрийскому князю к симпатии к германскому барону, салон которой на Виа-Курва во Флоренции, а затем в Монтре в Швейцарии был известен открытым германофильством хозяйки… Теперь эта дама приблизительно в это самое время переселилась из Монтре в Петроград. Газеты в особо торжественных случаях упоминают ее имя. Проездом через Париж обратно я застал еще свежие следы ее пребывания. Парижане были скандализированы германскими симпатиями этой дамы, и должен прибавить, ее отношениями к русскому посольству, в которых, впрочем, наш посол не виноват. Кстати сказать, это та самая дама, которая начала делать и политическую карьеру г. Штюрмера…» «Я не утверждаю, что я непременно напал на один из каналов общения. Но это одно из звеньев той однородной ткани, которая очень плотно облегает известные общественные круги. Чтобы открыть пути и способы той пропаганды, о которой еще недавно откровенно говорил нам сэр Дж. Бьюкенен, нам нужно судебное следствие, вроде того, какое было произведено над Сухомлиновым. Когда мы обвиняли Сухомлинова, мы ведь тоже не имели тех данных, которые следствие открыло. Мы имели то, что имеем теперь: инстинктивный голос всей страны и ее субъективную уверенность».

Обращаться к современному правительству со словами убеждения, по мнению лидера оппозиции, бесполезно, «когда страх перед народом, перед всей страной слепит глаза и когда основной задачей является поскорее окончить войну, хотя бы в ничью, чтобы только отделаться поскорее от необходимости искать народной поддержки»345. «Говорят, что член Совета министров, услышав, что на этот раз Гос. Дума собирается говорить об измене, взволнованно воскликнул: «“Я, может быть, дурак, но не изменник”. Разве же не все равно для практического результата, имеем ли мы в данном случае дело с глупостью или с изменой»346. В подтверждение оратор дал несколько иллюстраций: выступление Румынии (о чем уже говорилось), польский вопрос – его тормозят и помогают тем самым осуществлению надежд Вильгельма «получить полумиллионную армию», дезорганизация продовольствия – власть