«здоровые, благомыслящие подданные», как называла их в своих письмах А. Ф., склонны были проявлять «чувство озлобления» и к особе Государыни Императрицы, как к «немке». «Яркое свидетельство», соответствующее сводке московского Охранного отделения, находим в майском (15 г.) погроме в Москве, когда только усилиями полиции «был предупрежден разгром на Ордынке, т.е. обители вел. кн. Елиз. Федор.: «Феликс (т.е. Юсупов) сказал, – писала сама А. Ф., – что в карету Эллы бросали камни и в нее плевали…» Обыватель был убежден, что в Марфо-Мариинской общине на Ордынке скрывается некто иной, как принц Гессенский.

III. Внешняя политика Штюрмера

Церемониймейстер высочайшего Двора, б. тверской и ярославский губернатор не был, конечно, столь элементарно первобытен, как астраханский торговец, владелец нотного магазина, направлявший монархические организации «против немецких шпионов», «против немецкой пропаганды», в «борьбу за русское» за «национально-православное». Гиппиус, познакомившаяся со Штюрмером в 1902 г., когда Мережковские ездили на Волгу «во град Китеж и Святое озеро», отметила сугубое «русофильство» и подчеркнутое «православное благочестие» щеголявшего своей европейской культурностью губернатора, выставлявшего в Ярославле церковные древности. Немецкая тень, по мнению писательницы, уже тогда преследовала потомка австрийского комиссара на Св. Елене322, и, может быть, поэтому в присутствии писателей он так гордился царским автографом и масонскими регалиями дедов. У нас, однако, нет основания заподозрить искренность того «официального национализма» и даже славянолюбие старомосковского закала, носителем которого он себя считал. «Он был более русский, чем всякий русский» – сказал про Штюрмера Протопопов в Чр. Сл. Ком. – Он, если можно так выразиться, на дыбах ходил…» Манасевич уверял, что Штюрмер намеревался и в министерстве ин. д. дать «чисто русское направление».

Мечты честолюбивого царедворца шли далеко, если верить рассказам Палеолога и Бьюкенена. Последний с мало скрытой иронией передает, что Штюрмер в одном из разговоров с ним «совершенно серьезно» высказал мысль, что будущая мирная конференция будет происходить в Москве и что он будет назначен председателем. Более образно передает аналогичную беседу Палеолог. Он увидал в кабинете Штюрмера три гравюры, которых не было прежде и которые воспроизводили сцены Венского, Парижского и Берлинского конгрессов. Четвертое место было пусто. Оно, по словам Штюрмера, предназначалось для ближайшего конгресса, который, «если Бог благословит», будет в Москве. Как это будет прекрасно, – в экстазе говорил русский премьер… Как-то невероятно, чтобы министр, как бы специально выбранный для подготовки все же унизительного сепаратного мира, мечтал о пышном всемирном конгрессе в Москве для умиротворения всего мира!

* * *

Французскому послу «русский мир» вовсе не казался столь прекрасным323. Его ухо гораздо больше ласкал призыв к «миру французскому», который он услышал в речи члена Думы Маклакова на объединенном думском и городском банкете в Петербурге в честь французских делегатов Вивиани и Тома… С либеральными кругами, конечно, у послов было больше контакта, что объясняется не только большей идеологической близостью, но и тем преувеличенно идеалистическим отношением к союзникам, которое было присуще русской общественности в эпоху великой войны и которое подверглось большому испытанию в дни революционной бури и последующей гражданской войны, когда с отчетливостью перед сознанием, быть может, несколько упрощенно, встала формула, данная в Чр. Сл. Ком. царским министром Хвостовым старшим: «Нас платонически не могут любить ни англичане, ни французы. Они любят нас… постольку, поскольку им выгодно. И когда были различные переговоры… они своих выгод не забывали и довольно сильно на нас нажимали». Эту эгоистическую позицию Хвостов находил «вполне естественной». В идеализме русского либерализма, конечно, была и доля патриотического эгоизма – через союзников пытались провести свою внутреннюю политику и оказать давление на правительство324. Здесь нередко устанавливалась излишняя интимность (насколько она выходила за пределы ознакомления с ходом «развития борьбы в России между правительством и либеральными общественными силами») и, быть может, даже во вред реальным интересам России во время войны, так как пессимистическое осведомление (попытка «раскрыть глаза союзникам на то, что делается в России» – и к какой пропасти правительство ведет и Россию и все дело союзников) ограничивало возможность расширения содействия союзников325.

Интимность, как было уже указано, распространялась и на круги, причастные к самому министерству ин. д. Она должна была исчезнуть с появлением Штюрмера с ходячей репутацией «германофила». «Отношения стали более сдержанными, чем мы привыкли видеть в министерстве, – свидетельствовал Нератов, – прежней откровенности нельзя было отметить». После считали, что Штюрмер, тщательно скрывая свои германофильские симпатии, повсюду через «своих» вставлял палки в колеса, как выразился Бьюкенен в мемуарах326. И поэтому «немецкое влияние» старались отыскать в каждом шаге нового руководителя внешней политикой.

Оценка отношения Штюрмера к вступлению Румынии в войну дает в этом отношении очень яркую иллюстрацию. При каких условиях произошло присоединение Румынии к Антанте и как отнеслось к нему русское высшее военное командование, было уже сказано. По словам Белецкого, Штюрмер в присоединении Румынии видел «исключительно личную заслугу», – так он ему сказал при свидании. Если бы таково было мнение Штюрмера, то следовало бы сказать, что Штюрмер сильно преувеличивал, ибо к моменту занятия им должности министра ин. д. вопрос был уже решен и оставалось определить лишь срок самого выступления. И вот с его стороны «было сделано очень много усилий, – утверждал Нератов, – чтобы заставить Румынию выступить поскорее». Сам Штюрмер в Чр. Сл. Ком. был более скромен и говорил: «Я хотел, чтобы у нас был лишний союзник, но ни в какой мере для этого ничего не сделал. Все военные переговоры шли все время между Ставкой и Румынией». Штюрмер пояснял, что не хотел вплетаться в переговоры начальника штаба, потому что «где военные вмешиваются, мы не судьи».

Для Палеолога выступление Румынии – триумф французской политики, который должен был сказаться в последующем влиянии Франции в Восточной Европе. В его изображении Штюрмер только противодействовал, прикрываясь авторитетом Алексеева. Военные неудачи Румынии общественное мнение Франции легко объяснило сейчас же предательством. Бывший в это время во Франции с русскими войсками Лисовский рассказывает, что «французы прозрачно обвиняли в предательстве некого другого, как Россию и русских. Говорилось, правда, не о России, а об ее министрах, работающих на пользу Германии, в особенности о Штюрмере, будто бы умышленно направлявшем целые транспорты французских снарядов, предназначенных румынам, куда-то в Сибирь… Но слухи о преступлении Штюрмера, гулявшие по Франции, сразу же заметно изменили отношение