все той же «германофильской» позиции Штюрмера. В связи с выступлением Румынии ген. Алексеев с военной точки зрения считал необходимым «исчерпать все средства для привлечения Болгарии на нашу сторону». Мысли Алексеева встретили «несочувственное» отношение у французов. Для того чтобы «предупредить возможность дальнейших толков по этому предмету», Алексеев сообщил ген. Жанену (военному представителю в Ставке), что «просит оставить его предположения без последствий»335. Документы, опубликованные в «Красном Архиве», не говорят о мотивах, которые выдвигал ген. Жанен, но зато мы знаем о мотивах, формулированных русским министерством ин. д. и сообщенных в записке Базили, которая была передана Алексееву: соглашение с Фердинандом умалит русский престиж среди балканских народов и будет принято как доказательство слабости. Выдвигался в записке Базили и другой мотив: надо стремиться предотвратить образование на Балканах «слишком сильных государств», стремящихся к гегемонии, – в особенности это относится к Болгарии, лежащей вблизи проливов. Примирение с Болгарией, – формулирует Базили в личной беседе с Алексеевым, – возможно «лишь при условии удаления из этой страны Кобургов».

Так приблизительно ставил вопрос и Штюрмер в всеподданнейшем докладе в Ставке 21 августа: «Е. В. одобрил мое предложение о том, что никакие переговоры с Болгарией невозможны, пока на престоле остается король Фердинанд. Инициатива переговоров ни в каком случае не должна принадлежать России. Обращение к переговорам возможно только после нанесения Болгарии поражения на поле сражения. Предпочтительнее, чтобы переговоры велись не через посредство союзных держав, а через отдельных болгарских подданных из числа оппозиции, преданность каковой России удостоверена. Е. В. допускает возможность вести переговоры в том случае, если Фердинанд откажется от престола в пользу своего сына Бориса, крестника Государя Императора». Таким образом, «германофильствующий» министр ин. д., назначенный в целях подготовки сепаратного мира, и здесь шел только по союзнической тропе, хотя логика могла бы скорее заставить его присоединиться к «военной точке зрения», ибо гораздо легче было бы при такой установке получить третчика в переговорах о предполагаемом мире в лице Фердинанда Кобургского, нежели искать случайных встреч с неофициальными комиссионерами и посредниками мира где-то на стороне336.

IV. Антибританская кампания

С полным правом можно сказать, что появление Штюрмера в качестве шефа в здании у Певческого моста не оказало никакого изменения в принципах внешней политики России – даже в сфере того излишнего подчинения директивам союзной дипломатии, за которое А. Ф. упрекала Сазонова. Лишь в теории Штюрмер должен был проявить самостоятельность и независимость337.

В свое время в некоторых кругах Гос. Думы вызвало негодование заявление Пуришкевича 19 ноября, что Штюрмер ему в частной беседе338 как-то сказал, что «они слишком много от нас требуют». Среди депутатов раздался «слева» возглас: «немецкие лакеи». Претенциозность союзных дипломатов на деле никакого афронта со стороны министра за все четыре месяца, в течение которых он руководил ведомством иностранной политики, не встречала. Вот два примера.

До английского посольства дошел слух, что тов. мин. ин. д. вместо Арцимовича будет назначен посол в Португалии Боткин (брат лейб-медика), имевший репутацию дипломата, «недружелюбно настроенного к Англии» (слова Нератова). Против назначения «известного германофила» Бьюкенен тотчас же заявил протест. Штюрмер поспешил заверить английского посла, что о назначении Боткина «не было и речи», как он формулировал свой ответ в докладе Царю 21 августа339. Между тем то, что назначение Боткина предполагалось, совершенно очевидно следует из докладов того же Штюрмера, когда намечался и преемник ему на посольском посту. Вместо Арцимовича был назначен чиновник особых поручений при Сазонове Половцев, поддерживавший «очень дружественные отношения с английским посольством и часто бывавший там» (Нератов). Это был «друг» Бьюкенена, по выражению Штюрмера340.

Другой дипломатический инцидент – по существу своему совершенно пустяковый – более красочен. В субсидируемой из рептильного фонда газетке небезызвестного Булацеля (прежнего редактора «Русского Знамени»), не имевшей никакого авторитета и мало кем читаемой (один из представителей прогр. блока, член Гос. Совета Ермолов так охарактеризовал эту печать: «гадость, но влияния не имеет»), – в «Российском Гражданине», в августе появилась статейка, которая была признана английским послом «весьма оскорбительной» для английской армии. Затронула Бьюкенена фраза, что «с начала войны британская армия успела продвинуться всего на несколько сот метров». Бьюкенен не только выступил с большим опровержением в печати («Нов. Вр.» 11 авг.), не только выразил министру ин. дел «свое возмущение по поводу того, что подобная статья могла быть пропущена цензурою», но и «потребовал печатного опровержения со стороны автора»341. «Штюрмер, – вспоминает посол, – колебался, говоря, что он бессилен в этом деле342. Я настаивал, и, наконец, он заявил, что пришлет ко мне Булацеля. Я сказал последнему, когда он явился, то, что думал о нем и о его статье, но потребовалось больше часа времени, чтобы заставить его согласиться напечатать приготовленное мною опровержение. Позднее, в течение дня, Штюрмер телефонировал мне с просьбой смягчить это опровержение, но я согласился выкинуть только одну фразу, боясь, что она оскорбит чувства наших друзей в русской армии». Штюрмер несколько по-иному рассказал в Чр. Сл. Ком., как он реагировал на инцидент, столь остро затронувший посла Великобритании. По его словам, он сразу «взял быка за рога», заставив Булацеля извиниться, а на злосчастный орган последнего была наложена предварительная цензура. (Военно-цензурный комитет предлагал Булацеля посадить в тюрьму, без замены штрафом, на 6 месяцев – очевидно, тут и оказал смягчающее влияние председатель Совета министров).

Сам по себе инцидент ничего не стоил. «Новое Время» правильно писало, что выходка Булацеля производила впечатление «неприличности, сделанной в публичном месте». В газете Булацель с присущей дубровинской клике общественной развязностью написал то, над чем нередко иронизировала обывательская болтовня, то, что говорили между собою военные, недовольные медлительностью союзников и, быть может, их кажущимся эгоизмом… Подобные реплики подавались в самой Ставке – на одной из телеграмм Жоффра можно было даже прочесть надпись ген. Данилова: «Опять на полметра продвинулись». Недовольство было взаимное: русские недовольны были «бездействием» союзников – «всю тяжесть войны выдерживают русские». Головин говорит, что ему самому приходилось слышать среди солдат фразы: «Союзники решили вести войну до последней капли крови русского солдата». В противоположность этим утверждениям Жоффр говорил: «Одни французы воюют» (сообщение ген. Жилинского из Парижа). Муравьев, один из представителей мин. ин. д. в Ставке, писал Сазонову, что в военных