Шрифт:
Закладка:
Такие вот сложились у нас к отлету Марка отношения.
Минуточку, я запутался. Вы о каком времени говорите? Когда произошла эта поездка в Гонконг?
Где-то в семьдесят третьем, в начале семьдесят третьего. Точной даты не помню.
Стало быть, вы и Джон Кутзее встречались друг с другом уже…
Нет. Мы не встречались друг с другом. В самом начале вы спросили, как я познакомилась с Джоном, и я вам рассказала. Это была голова, так сказать, истории. Теперь мы перешли к шлейфу, к ее хвосту, к тому, как наши с ним отношения тянулись-тянулись да и прервались.
Но где же тело этой истории? – спросите вы. Тело отсутствует. Я просто-напросто не могу показать вам тело, потому что его не было. Это история бестелесная.
Ладно, вернемся к Марку, к роковому дню его отлета. Стоило ему выйти из дома, как я прыгнула в машину, покатила на Токаи-роуд и сунула под парадную дверь записку: «Если хочешь, загляни ко мне после полудня, около двух».
К двум часам я почувствовала, что у меня поднимается температура. И ребенок это тоже почувствовал. Девочка стала беспокойной, плакала, цеплялась за меня, не засыпала. Я была вся в жару, но что это за жар? – думала я. Жар безумия? Жар гнева?
Я ждала, а Джон не пришел – ни в два, ни в три. Пришел он в половине шестого, я к тому времени уже спала на софе вместе с Крисси: она, горячая и потная, лежала на моем плече.
– Прости, раньше прийти не мог, – сказал он. – У меня после полудня занятия.
Затевать что-нибудь было уже поздновато. Крисси проснулась, заревновала.
Джон возвратился попозже, как мы и договорились, и провел со мной всю ночь. Собственно, пока Марк был в Гонконге, Джон проводил в моей постели каждую ночь, уходя на рассвете, чтобы не столкнуться с нашей домашней работницей. Я досыпала свое после полудня. Как наверстывал упущенное он, не знаю. Может быть, его ученицы, португальские девочки, – вам ведь известно о них, обломках прежней португальской империи? Нет? Напомните мне потом, я вам расскажу, – может быть, расплачиваться за его ночные излишества приходилось этим девочкам.
Пылкое лето с Марком одарило меня новой концепцией секса: теперь он представлялся мне состязанием, видом борьбы, в которой вы делаете все, чтобы подчинить противника вашей эротической воле. Марк, при всех его недостатках, был более чем толковым секс-борцом, пусть и не таким изощренным и несгибаемым, как я. Вердикт же, вынесенный мной Джону, – и здесь наконец, наконец-то, наступает миг, которого вы так ждали, мистер Биограф, – вердикт, вынесенный мной Джону Кутзее после семи ночей проверочных испытаний, сводился к тому, что он – игрок не моей лиги, не той, в состав которой я в то время входила.
У Джона имелось то, что я назвала бы постельным рабочим режимом, на который он переключался, раздеваясь. В этом режиме он исполнял мужскую роль вполне удовлетворительно: удовлетворительно, со знанием дела, но – на мой вкус – не внося в нее ничего личного. У меня никогда не возникало ощущения, что он делает это со мной, со мной во всей моей реальности. Выглядело все скорее так, точно он упражнялся с неким эротическим образом, сидевшем в его голове; не исключено даже, что с образом Женщины с большой буквы.
В то время я была просто разочарована. Сейчас сказала бы больше. Сейчас я думаю так: в постели проявлялись присущие ему качества аутиста. Я, если хотите знать, не осуждаю его, просто ставлю диагноз. Для человека аутистичного типа характерно отношение к другим людям как к роботам – загадочным роботам. В свою очередь, он ожидает, что и к нему тоже будут относиться как к загадочному роботу. Аутист трактует свою влюбленность как преобразование другого человека, выбранного им другого, в непостижимый объект своего желания; а влюбленность в него самого воспринимается им, соответственно, как превращение его в непостижимый объект желания другого человека. Два непостижимых робота вступают в непостижимые сношения с телами друг друга: вот такие ощущения порождал у меня в постели Джон. В ней словно бы работали на полную мощность два производственных предприятия – его и мое. Что производилось предприятием Джона, сказать не могу, для меня это так и осталось загадкой. Короче говоря: сколько-нибудь волнующим секс с Джоном назвать было нельзя.
Я в моей практике редко встречаю пациентов, которые в точности отвечают клиническому определению аутиста. И тем не менее, если говорить об их половой жизни, я сильно подозреваю, что они отдают мастурбации предпочтение перед настоящей любовью.
Я вам уже говорила, кажется, что Джон был третьим моим мужчиной. Трое мужчин, и каждого я оставила – в том, что касается секса, – далеко позади. Увы. После этих троих я утратила всякий интерес к южноафриканцам – к белым южноафриканцам. У всех у них имелась одна общая черта, я затруднилась бы ткнуть в нее пальцем, однако она казалась мне как-то связанной с почти неуловимым мерцанием, которое появлялось в глазах коллег Марка, когда разговор заходил о будущем страны, – все они словно бы состояли в заговоре, имевшем целью создать поддельное будущее, этакую trompe-l’oeil[105], там, где прежде никакое будущее возможным не представлялось. Словно диафрагма фотоаппарата открывалась на миг, показывая их врожденную фальшивость.
Я, разумеется, тоже была и южноафриканкой, и белой – белее некуда. Я родилась среди белых, выросла среди них и жила с ними. Но у меня имелось второе «я», на которое я могла опереться: Юлия Киш или, еще того лучше, Киш Юлия из Сомбатхея. И пока я не брошу Юлию Киш, пока Юлия Киш не бросит меня, я сохраню способность видеть то, к чему слепы другие белые.
Например, в то время белым южноафриканцам нравилось считать себя евреями Африки или, по крайней мере, ее израильтянами: коварными, нещепетильными, цепкими, приземленными, правящими племенами, которые боятся их и завидуют им. Все вранье. Все чушь. Для того чтобы понять еврея, нужно быть евреем – как для того, чтобы понять мужчину, нужно быть женщиной. Эти люди вовсе не были крутыми, они даже коварными не были, а если и были, то в недостаточной мере.
