– Вы, наверное, скучаете по нему, – сказала я.

Он пожал плечами. Это вообще была характерная для него реакция – безмолвное пожатие плечами.

Должна вам сказать, что я с самого начала ощущала в нем какую-то непереносимую печаль. Сидя рядом со мной в машине, он, одетый в темный деловой костюм и попахивающий дешевым дезодорантом, мог показаться воплощением неукоснительной правильности, но если бы он вдруг залился слезами, я бы не удивилась, нисколько. Совершенно одинокий, если не считать старшего сына, больше всего похожего на бесчувственную рыбу, таскающийся каждый день на работу, способную, судя по всему, вымотать душу, возвращающийся вечерами в безмолвный дом, – я испытывала к нему жалость, и очень немалую.

– Ну, по чему только человек не скучает, – произнес он, когда я уже решила, что ответа не дождусь. Произнес шепотом, глядя прямо перед собой.

Я ссадила его в Уинберге, рядом с железнодорожным вокзалом.

– Спасибо, что подвезли, Джулия, – сказал он. – Вы очень добры.

Он впервые назвал меня по имени. Я могла ответить: «До скорой встречи». Могла: «Приходите ко мне с Джоном ужинать». Но не ответила ничего. Просто помахала ему и уехала.

«Какое свинство! – корила я себя. – Какое бессердечие! Почему я с ним так сурова – да, собственно, с ними обоими?»

И действительно, с какой это стати я – именно я – осуждаю Джона? Джон, по крайней мере, ухаживает за отцом. По крайней мере, случись что дурное, его отцу будет на кого опереться. Чего обо мне никак уж не скажешь. Мой отец – вам это, наверное, не интересно, да и с чего бы? но я все равно скажу, – как раз в то время мой отец лежал в частной психиатрической клинике неподалеку от Порт-Элизабета. Одежду у него отобрали, выдав взамен пижаму, ночную рубашку и шлепанцы. И был он напичкан успокоительными по самые брови. Ради чего? Да просто ради удобства больничного персонала. Потому что если он не пил свои таблетки, то начинал волноваться и кричать.

[Молчание.]

Как вы считаете, Джон любил отца?

Мальчики любят матерей, не отцов. Вы что же, и Фрейда не читали? Отцов мальчики ненавидят и стремятся лишить их расположения матерей, перетянуть его на себя. Нет, разумеется, Джон отца не любил, да он и никого не любил, не годился для этого. А вот виноватым себя перед отцом чувствовал. Чувствовал виноватым и потому вел себя как должно. С некоторыми оговорками.

Я начала рассказывать о моем отце. Он родился в девятьсот пятом, к тому времени, о котором бы говорим, ему было уже под семьдесят и он лишился рассудка. Забыл, кто он, забыл тот зачаточный английский, какого нахватался, когда попал в Южную Африку. С медицинскими сестрами он разговаривал то на немецком, то на венгерском, из которого они ни слова не понимали. И был уверен, что находится на Мадагаскаре, в исправительно-трудовом лагере. Нацисты захватили Мадагаскар, думал он, и превратили его в Strafkolonie[104] для евреев. Он и меня не помнил. При одном из моих визитов к нему принял меня за свою сестру Труди – я ее никогда не видела, но обладала незначительным сходством с ней. Отец хотел, чтобы я пошла к коменданту лагеря и попросила за него. «Ich bin der Erstgeborene», – то и дело повторял он: Я в семье первенец. Если der Erstgeborene не позволяют работать (отец был ювелиром, гранильщиком алмазов), на что станет жить его семья?

Потому-то я и оказалась здесь. Потому и стала психиатром. Из-за того, что увидела в той клинике. Из желания уберечь людей от обращения, которому подвергали в ней моего отца.

Деньги, которые требовались для содержания отца в клинике, давал мой брат, его сын. Брат был единственным, кто исправно навещал отца – навещал каждую неделю, хотя отец и его узнавал лишь от случая к случаю. В единственном имеющем значение смысле брат взвалил на себя все бремя забот об отце. Я же – в единственном имеющем значение смысле – бросила его на произвол судьбы. А я была любимицей отца – я, его возлюбленная Юлюшка, такая хорошенькая, такая умненькая, так любящая папочку!

Знаете, на что я надеюсь больше всего? На то, что в следующей жизни нам дадут возможность попросить прощения у всех, кому мы причинили боль. Мне-то придется просить его очень у многих, вы уж поверьте.

Но хватит об отцах. Вернемся к Джулии и ее прелюбодеяниям, вы ведь вон какое расстояние проделали, чтобы услышать о них.

В один прекрасный день муж объявил, что должен улететь в Гонконг на совещание с заокеанскими партнерами его фирмы.

– Сколько времени тебя не будет? – спросила я.

– Неделю, – ответил он. – Может быть, если все пойдет успешно, на день-два дольше.

Я об этом больше и думать не думала, пока незадолго до отъезда Марка мне не позвонила жена одного из его коллег, спросившая, беру ли я с собой в Гонконг вечернее платье? В Гонконг летит только Марк, ответила я, без меня. О, сказала она, я думала, что фирма пригласила всех жен. И когда Марк пришел домой, я заговорила с ним об этом.

– Мне только что звонила Джун, – сказала я. – Говорит, что собирается с Алистером в Гонконг. Что фирма пригласила туда всех жен.

– Пригласить-то она пригласила, да только платить за них не собирается, – ответил Марк. – Тебе и вправду охота лететь в такую даль, чтобы сидеть в отеле с другими нашими женами и плакаться на погоду? В Гонконге в это время настоящая парильня. И как быть с Крисси? Ее ты тоже взять хочешь?

– Никакого желания лететь в Гонконг, чтобы сидеть там в отеле с ревущим ребенком, у меня нет, – сказала я. – Я просто хотела узнать что происходит. И не попадать, когда мне звонят, в унизительное положение.

– Ну вот, теперь ты все знаешь, – сказал он.

Тут он ошибался. Я знала не все. Но догадаться могла о многом. О том, например, что его дурбанская подружка тоже летит в Гонконг. И с этой минуты стала с Марком холодной как лед. «Это тебе за мысли о том, что меня возбуждают твои похождения, ублюдок!» Так я думала про себя.

Когда до него наконец что-то дошло, он спросил:

– Ты из-за Гонконга такая? Если тебе хочется в Гонконг, так ради бога, скажи только слово, зачем же расхаживать по дому, изображая тигрицу с несварением желудка?

– И какое слово тебе