– Не исключено, что и в двадцать пятом веке отыщется небольшое число тех, кому любопытно будет услышать, как звучали радиограммофоны конца двадцатого.

– Коллекционеры. Люди, свихнувшиеся на своих хобби. Ты собираешься потратить жизнь на сидение за столом и изготовление чего-то такого, что, может, будет, а может, и не будет сохранено как некий курьез?

Он пожал плечами:

– У тебя есть идея получше?

Вы думаете, что я пускаю вам пыль в глаза. Я вижу. Думаете, что я сочинила этот диалог, чтобы показать, какая я умная. Однако такими они и были в то время – наши с Джоном разговоры. Занятными. Мне они нравились, и позже, перестав встречаться с Джоном, я скучала по ним. Собственно говоря, по ним я, пожалуй, сильнее всего и скучала. Джон был единственным мужчиной, который позволял мне побивать его в честном споре, который, поняв, что проигрывает, не впадал в бешенство, не начинал вилять и не обижался. А я всегда побивала его – ну, почти всегда.

Причина была простой. Дело не в том, что Джон не умел спорить, а в том, что он жил по определенным принципам, тогда как я была прагматичной. Прагматизм всегда побивает принципы, так уж устроен наш мир. Вселенная движется, земля меняется под нашими ногами, а принципы непременно хоть на шаг от этого, да отстают. И когда они сталкиваются с реальностью, возникает комедия. Я знаю, за ним закрепилась репутация человека мрачного, однако на самом деле Джон Кутзее был довольно смешон. Был персонажем комедии. Мрачной комедии. Он и сам это понимал, неосознанно, и даже мирился с этим. Потому я и теперь вспоминаю о нем с приязнью. Если вам это интересно.

[Молчание.]

Я-то спорить всегда умела. В школе меня даже побаивались – все, в том числе и учителя. «Язык как бритва, – говорила, лишь наполовину неодобрительно, моя мать. – Девушке так спорить не пристало, девушка должна быть мягкой». Впрочем, иногда она говорила другое: «Такой, как ты, лучше всего в адвокаты податься». Мать гордилась мной, моим характером, моим острым языком. Она принадлежала к поколению, девушки которого, выходя замуж, просто перебирались из отцовского дома в дом мужа – или свекра.

Так или иначе, Джон спросил:

– У тебя есть идея получше? Ты знаешь, на что можно потратить жизнь с большей пользой?

– Нет. Но я знаю, что может встряхнуть тебя, помочь выбрать в жизни правильный путь.

– И что же?

– Найди хорошую женщину и женись на ней.

Он как-то странно посмотрел на меня и спросил:

– Это ты мне предложение делаешь?

Я рассмеялась.

– Нет, – ответила я, – я уже замужем, спасибо. Найди женщину, которая подходит тебе больше, чем я, которая сможет отвлечь тебя от самокопания.

«Я уже замужем, а значит, выйдя за тебя, окажусь повинной в двоемужии» – вот что я подразумевала. Хотя, если вдуматься, что такого уж дурного в двоемужии – не считая, конечно, его незаконности? Что обращает двоемужие в преступление, если прелюбодеяние – всего только грех, а то и разновидность отдыха? Прелюбодеяние я уже совершила, почему бы не стать заодно и двоемужницей? В конце концов, это же была Африка. Если ни одного африканца еще не отволокли в суд за то, что у него две жены, почему мне запрещено иметь двух мужей, одного, так сказать, общественного и одного личного?

– Это не – подчеркиваю, не – предложение, – сказала я, – но, говоря гипотетически, будь я свободна, ты женился бы на мне?

То был всего лишь вопрос, досужий вопрос. Тем не менее Джон, не произнеся ни слова, обнял меня и прижал к себе с такой силой, что у меня перехватило дыхание. Насколько я помню, это был первый поступок, совершенный им исключительно по велению сердца. Конечно, я видела его, обуянного животным желанием, мы же в постели не обсуждением Аристотеля занимались, однако повинующегося эмоциям – никогда. «Так что же, – не без некоторого изумления спросила я у себя, – выходит, у этой холодной рыбы все-таки имеются какие-то чувства?»

– Что такое? – осведомилась я, высвобождаясь из его объятий. – Ты хочешь мне что-то сказать?

Он молчал. Уж не плачет ли он? Я включила настольную лампу, взглянула ему в лицо. Слез на нем не было, но было выражение глубокой печали.

Я сказала:

– Если ты не сможешь объяснить мне, в чем дело, я не смогу тебе помочь.

Немного позже, когда он взял себя в руки, мы постарались обратить все происшедшее в шутку.

– Для правильной женщины, – сказала я, – ты был бы первостатейным мужем. Ответственный. Трудолюбивый. Интеллигентный. В общем, настоящий подарок. И в постели хорош.

Последнее чистой правдой не было.

– Нежный, – будто бы вспомнив упущенное, добавила я. Что также не было чистой правдой.

– И художник до мозга костей, – добавил он. – Ты забыла упомянуть об этом.

– И художник до мозга костей. Художник слова.

[Молчание.]

И?

И все. Трудный для нас обоих разговор, с которым мы успешно справились. И первый на моей памяти намек на то, что он питает ко мне более глубокие, чем я полагала, чувства.

Более глубокие, чем что?

Чем чувства, которые любой мужчина может питать к смазливой жене ближнего своего. Или к волу его, или к ослу его.

Вы хотите сказать, что он любил вас?

Любил… Любил меня или свои представления обо мне? Не знаю. Я знаю только, что у него имелись причины питать ко мне благодарность. Я же облегчила ему задачу. Есть мужчины, которым трудно ухаживать за женщиной. Они боятся открыть свое желание и нарваться на отпор. За этим страхом нередко кроется нечто случившееся в детстве. А я никогда не заставляла Джона открываться. Это я за ним ухаживала. Я соблазнила его. Я определяла условия, на которых протекал наш роман. Даже решение о том, что он закончен, и то приняла я. Так что на ваш вопрос: любил ли он? – отвечаю: он испытывал благодарность.

[Молчание.]

После я нередко гадала, что произошло бы, пойди я Джону навстречу, ответь на прилив его чувств приливом моих. Что было бы, если бы мне хватило тогда храбрости развестись с Марком, а не ждать еще тринадцать-четырнадцать лет – развестись и выйти за Джона. Может быть, я добилась бы в жизни большего? Возможно. Возможно, нет. Но тогда я и с вами разговаривала бы не как давняя любовница. А как скорбящая вдова.

Камнем преткновения была Крисси. Она очень любила отца, а мне справляться с ней становилось все трудней