и трудней. Из младенческого возраста она уже вышла – ей было почти два года, – и хотя говорить обучалась медленно, и это меня беспокоило (потом выяснилось, что боялась я зря, Крисси нагнала сверстников едва ли не вскачь), зато с каждым днем становилась все проворней и бесстрашней. Она научилась выбираться из своей кроватки, и мне пришлось нанять рабочего, который соорудил на верхней площадке лестницы что-то вроде калитки, чтобы Крисси не скатилась, споткнувшись, вниз.

Помню, как-то ночью Крисси вдруг объявилась у моей кровати, стояла, потирая глаза, хныкающая, растерянная. Мне хватило присутствия духа подхватить дочку с пола и отнести в ее спальню, не дав ей сообразить, что в постели рядом со мной лежит вовсе не папа, – но что, если в следующий раз мне так не повезет?

Я не могла, разумеется, знать, как именно действует на Крисси моя двойная жизнь. С одной стороны, я говорила себе, что, пока я физически удовлетворена и живу в мире с собой, это и на девочке должно сказываться благотворно. Вам такая мысль может показаться эгоистичной, однако позвольте напомнить: в те времена, в семидесятых, прогрессивная, bien-pensant[106] точка зрения сводилась к тому, что секс есть сила добра – в любом его обличье и с любым партнером. С другой стороны, я понимала, что попеременное появление в доме то папы, то дяди Джона сбивает девочку с толку. И что будет, когда она заговорит по-настоящему? А вдруг она запутается и назовет папу дядей Джоном? Тут тогда такое начнется…

Я всегда относилась к написанному Зигмундом Фрейдом как к вздору – по большей части, – начиная с эдипова комплекса и кончая нежеланием доброго доктора видеть, что в домах его клиентов из среднего класса совершается сексуальное надругательство над детьми. Тем не менее я согласна с ним в том, что дети, даже самые маленькие, тратят кучу времени на попытки понять, какое место они занимают в семье. В случае Крисси все было довольно просто: я – солнце, расположенное в центре вселенной, а мама и папа – две мои планеты-спутницы. Мне пришлось приложить некоторые усилия к тому, чтобы она поняла – Мария, которая появлялась в доме в восемь утра и покидала его в полдень, в состав семьи не входит. «Марии пора идти домой, – говорила я дочери в присутствии Марии. – Скажи ей „пока“. У Марии есть своя девочка, ее тоже нужно кормить и ухаживать за ней». (Насчет девочки – это я выдумала для простоты. Я прекрасно знала, что кормить и одевать Марии приходится семерых детей – пятеро были ее собственными, а еще двое достались ей от сестры, которую свел в могилу туберкулез.)

Что же касается семьи в более широком смысле слова, то бабушка Крисси с моей стороны умерла, не дождавшись рождения внучки, а дедушка был заперт, как я уже говорила, в клинике. Родители Марка жили в Восточно-Капской провинции, в фермерском доме, обнесенном двухметровой изгородью под током. Вне дома они не ночевали никогда, поскольку боялись, что ферму без них ограбят, а скот угонят, и, значит, могли бы с таким же успехом сидеть в тюрьме. Старшая сестра Марка жила в тысяче миль от нас, в Сиэтле, мой брат в Кейп ни разу не приезжал. Так что семья Крисси досталась – проще некуда. Единственная сложность была связана с дядей, который ночью прокрадывался через заднюю дверь в дом и располагался в маминой постели. Кто он, этот дядя, – член семьи или вредный червячок, выедающий ее сердцевину?

А Мария – многое ли знала Мария? Я и тут ничего наверняка сказать не могла. Миграция рабочей силы была в тогдашней Южной Африке нормой, и, стало быть, к такой картине, как муж, прощающийся с женой и детьми и отправляющийся искать работу в большом городе, Марии было не привыкать. Другой вопрос – одобряла ли Мария жен, гулявших в отсутствие мужа на стороне. Ночного гостя моего Мария ни разу в глаза не видела, маловероятно, однако, что она о нем и не ведала ничего. Такие гости оставляют слишком много следов.

Но постойте-ка. Неужто уже шесть? Вот уж не думала, что так поздно. Давайте на сегодня закончим. Вы сможете прийти завтра?

Увы, завтра я улетаю домой. Отсюда в Торонто, из Торонто в Лондон. И было бы просто ужасно, если бы мы…

Ну хорошо, продолжим, но коротко. Собственно, и рассказать-то осталось немногое. С этим я быстро управлюсь.

В одну из ночей Джон явился ко мне в состоянии необычного для него возбуждения. С собой он принес маленький кассетный плеер и кассету – струнный квинтет Шуберта. Я бы эту музыку чувственной не назвала, к тому же и настроение у меня было не из лучших, однако ему приспичило заняться любовью, да еще и – прошу прощения за откровенность – прилаживая наши движения к музыке, к медленной части квинтета.

Ну-с, часть эта, может быть, и прекрасна, однако мне она показалась далеко не возбуждающей. А я еще и картинку с кассетного футляра никак из головы выбросить не могла: Франц Шуберт выглядел на ней не как бог музыки, а как страдающий от насморка затурканный венский писарь.

Не знаю, помните ли вы эту часть квинтета, но там есть длинная скрипичная ария, которую сопровождают негромкие пульсации альта, вот их-то ритму Джон и пытался следовать. Вся затея показалась мне и натужной, и нелепой. Так или иначе, а Джон учуял мою отчужденность. «Выбрось все из головы! – прошипел он. – Прочувствуй музыку!»

Знаете, ничто так не злит, как распоряжения насчет того, что ты должна чувствовать. Я отвернулась от Джона, и весь его маленький эротический эксперимент закончился пшиком.

Чуть позже он попытался объясниться. Сказал, что хотел показать мне нечто связанное с развитием чувства. Ведь у чувств имеется своя естественная история развития. В течение какого-то времени они зарождаются, потом расцветают на определенный срок – или не достигают цветения, – а затем умирают либо глохнут. Те чувства, что расцвели во времена Шуберта, теперь уже по большей части мертвы. И снова испытать их мы можем только с помощью музыки того времени. Потому что музыка – это след, автограф чувства.

Ладно, сказала я, но трахаться-то нам, слушая музыку, зачем?

Да затем, что медленная часть квинтета как раз про трах и написана, ответил он. Если бы я не сопротивлялась музыке, а впустила ее в себя и позволила ей вдохновлять меня, то ощутила бы проблески чего-то совершенно необычного: поняла бы, как воспринималась плотская