Шрифт:
Закладка:
А затем поступил и ответ на мое письмо. Джон позвонил мне. Начал он с осторожных вопросов: одна ли я, в отъезде ли муж? Затем последовало приглашение: не хочу ли я прийти к нему на ужин, на ранний ужин – и ребенка с собой прихватить?
Я появилась в их доме с коляской, в которой сидела Крисси. Джон ожидал меня у двери, на нем был сине-белый мясницкий передник. «Пойдемте на задний двор, – сказал он, – мы там кое-что поджариваем».
Вот тогда я и познакомилась с его отцом. Он сидел, зябко склонившись над огнем, хотя вечер еще оставался довольно теплым. Увидев меня, он встал, похрустывая суставами. Выглядел он нездорово, хотя лет ему, как я вскоре узнала, было лишь шестьдесят с чем-то.
– Рад познакомиться с вами, – сказал он и улыбнулся очень милой улыбкой. Мы с ним с самого начала поладили. – А это Крисси? Здравствуй, девочка! Тоже к нам в гости пришла, а?
В отличие от сына, по-английски он говорил с сильным африкаанским акцентом. Впрочем, английский его был более чем удовлетворительным. Оказалось, он вырос на ферме где-то в Кару, вместе с множеством братьев и сестер. И английский им преподавала домашняя учительница – школы поблизости не было, – мисс Джонс или мисс Смит, попавшая туда прямиком из «страны отцов».
В обнесенном стеной квартале, где жили мы с Марком, у каждого дома имелся внутренний дворик с очагом для барбекю. Здесь, на Токаи-роуд, подобных изысков не ведали, здесь довольствовались костерком, обложенным несколькими кирпичами. Разводить костер в ожидании прихода ребенка, в особенности такого, как Крисси, которая и на ногах-то еще стояла нетвердо, – мне это показалось несусветной глупостью. Я сделала вид, что касаюсь железной решетки, притворно вскрикнула от боли, помахала ладонью, сунула пальцы в рот. «Жжется! – сказала я Крисси. – Осторожно! Не трогай!»
Почему я запомнила такие мелочи? Потому что для меня все было внове. И потому, что я чувствовала на себе взгляд Джона и старалась не отпустить его. У меня тогда был – простите за хвастовство – красивый рот, словно для поцелуев и созданный. А девичья фамилия моя – Киш и пишется она вот так: Kiš, что в Южной Африке, где никому не было дела до замысловатых диакритик, произносили как К-И-С – K-I-S. Кис-Кис – Kiss-Kiss[102], – шипели мои одноклассницы, когда хотели меня позлить. Kiss-Kiss – и хохотали, и причмокивали губами. Я на них никакого внимания не обращала. Думала: что тут плохого, если тебя хотят целовать? Конец отступления. Я же понимаю, вам хочется услышать как можно больше о Джоне, а не обо мне и моих школьных годах.
Жареные сосиски и печеная картошка: вот меню, которое, поднапрягши воображение, измыслили двое мужчин. К сосискам – томатный соус из бутылочки, к картошке – маргарин. Одному только Богу ведомо, из какой мертвечины были они изготовлены, эти сосиски. По счастью, я прихватила с собой пару хайнцевских баночек с детским питанием.
Я изобразила благовоспитанную леди и сосиску взяла только одну. Когда начались все более частые отлучки Марка, я обнаружила, что мяса ем меньше и меньше. Питалась я главным образом фруктами, салатами и овсянкой. Но эти двое были приверженцами мяса и картошки. Ели они одинаково: молча, особенно не жуя, а все больше заглатывая, как будто еду у них могли в любой миг отнять. Едоки-одиночки.
– Как подвигаются ваши бетонные работы? – спросила я.
– Еще месяц, и, бог даст, я с ними покончу, – ответил Джон.
– Дом теперь совсем другой, – сказал его отец. – Тут и говорить не о чем. Сырости-то уже сильно поубавилось. Однако потрудиться тебе пришлось здорово, а, Джон?
Я узнала этот тон сразу – тон отца, жаждущего похвастаться сыном. И сердце мое сжалось от сочувствия к бедняге. Сыну уже за тридцать, а сказать о нем – кроме того, что он бетон умеет укладывать, – нечего! Да и сыну тоже приходится несладко: отцовская потребность гордиться им давит на него каждодневно. Знаю по себе: в школе я была отличницей, и разве что для того, чтобы дать родителям, так одиноко жившим в чужой для них стране, повод для гордости.
Как я уже сказала, его английский – отца то есть – был более чем удовлетворительным, но в том, что это не родной его язык, сомневаться не приходилось. Самые заурядные идиомы наподобие «тут и говорить не о чем» он произносил с некоторой помпезностью, словно ожидая аплодисментов.
Я спросила у него, чем он занимается (занимается: какое бессодержательное слово; впрочем, старик меня понял). Он сказал, что работает бухгалтером в центре города.
– Таскаться отсюда до центра, наверное, утомительно, – сказала я. – Разве не лучше перебраться куда-нибудь поближе?
Он пробормотал в ответ что-то неразборчивое. И наступило молчание. По-видимому, я попала в больное место. Я попыталась заговорить на другую тему – не получилось.
Я не ждала от того вечера многого, однако вялость разговора, долгие паузы и что-то еще, висевшее в воздухе – разлад между двумя этими мужчинами или их взаимная вражда, – оказалось все же большим, чем я готова была переварить. Еда была ужасной, угли костра посерели, я зябла, начинало темнеть, Крисси кусали комары. Ничто не обязывало меня и дальше сидеть в этом заросшем сорной травой дворике, ничто не обязывало принимать участие в семейных раздорах людей, которых я едва знала, даже если один из них и стал, в узком смысле слова, моим любовником. Поэтому я подняла Крисси с земли и усадила ее в коляску.
– Постойте, не уходите, – сказал Джон. – Я сварю кофе.
– Надо, – ответила я. – Ребенку давно уж спать пора.
У калитки он попытался поцеловать меня, но я была не в настроении.
Ну-с, сказала я себе в тот вечер, история такова: измены мужа рассердили меня настолько, что я, дабы наказать его и спасти мое amour propre[103], взяла да и сама ему изменила, один разок. Теперь, когда для меня стало очевидным, какой ошибкой была эта измена – во всяком случае, выбор ее соучастника, – неверность мужа предстает в новом свете, не исключено, что и она была ошибкой, а значит, и сильно переживать по ее поводу не стоит.
Думаю, в этом месте мне следует набросить на наши супружеские уик-энды вуаль скромности. Позвольте
