Шрифт:
Закладка:
Фотографию! Я могу ее увидеть? Вы взяли ее с собой?
Я сделаю копию и пришлю вам.
Да, конечно, я имела для него значение. Он любил меня – по-своему. Однако значение можно иметь значительное, а можно незначительное, и я сомневаюсь, что сумела подняться на уровень значительного значения. Я о том, что он никогда обо мне не писал. В книгах его я не встречаюсь. А это, на мой взгляд, означает, что настоящего, так сказать, расцвета я в его душе не достигла, не стала для него живым человеком.
[Молчание.]
Без комментариев? Вы же читали его книги. В какой из них можно найти мои следы?
На этот вопрос я ответить не могу. Я недостаточно хорошо знаю вас. А сами вы не узнали себя в каком-то из его персонажей?
Нет.
Возможно, вы просто рассеяны по его книгам, отчего сразу уловить ваше присутствие не удается.
Возможно. Но вам придется долго убеждать меня в этом. Ну хорошо, продолжим? На чем я остановилась?
Ужин. Лазанья.
Да. Лазанья. Победы. Я накормила его лазаньей, а затем он стал моей победой. Насколько откровенной я вправе быть? Поскольку он уже мертв, ему все равно, какую нескромность я себе позволю. Мы воспользовались супружеской кроватью. Если уж осквернять мой брак, решила я, так осквернять до конца. Да кровать и удобнее, чем софа или пол.
Что до самого опыта – я говорю об опыте неверности, чем все происходившее для меня по преимуществу и было, – то он оказался более странным, чем я ожидала, а закончилось все раньше, чем я успела свыкнуться с его странностью. Но возбуждающим он, вне всяких сомнений, был – от начала и до конца. Сердце у меня билось не переставая. Такое не забывается, никогда. Если вернуться к Генри Джеймсу, у Джеймса описано множество измен, но я что-то не припоминаю ни слова о возбуждении, об остроте самосознания, которое пронизывают человека во время самого акта – акта измены, я имею в виду. И это наводит меня на мысль, что Джеймс, хоть ему и нравится изображать себя великим изменником, на деле ни одной измены не совершил – плотской то есть.
Первые впечатления? Мой новоиспеченный любовник оказался костлявее мужа – и легче. «Мало ест», – помню, подумала я. Он и его отец живут в плохоньком коттеджике на Токаи-роуд, вдовец и его холостой сын, парочка неумех, неудачников, ужинающих свиной колбасой, крекерами и чаем. Поскольку он ко мне отца приводить не желает, может быть, мне самой начать заскакивать к ним с корзинками провизии?
И еще я запомнила, как он склонялся надо мной, закрыв глаза и гладя мое тело, – сосредоточенно хмурясь, словно стараясь запомнить меня посредством одних прикосновений. Ладонь его бродила вверх и вниз, вдоль и поперек. Я в то время гордилась моей фигурой. Бег трусцой, гимнастика, диета: если они не окупаются, когда ты раздеваешься перед мужчиной, то чем же еще могут они окупаться? Красавицей я, может, и не была, но, по крайности, держать меня в руках было приятно: хороший кусок женской плоти.
Если вас разговоры подобного рода смущают, скажите, и я заткнусь. В моей профессии разного рода интимности дело обычное, так что меня интимные темы не пугают, – главное, чтобы они вас не пугали. Не пугают? Нет? Можно продолжать?
Так все у нас и случилось в первый раз. Интересно, интересный опыт, но не сногсшибательный. С другой стороны, ничего сногсшибательного я и не ожидала, уж с кем с кем, но не с ним.
Чего я сразу решила избегать, так это душевной близости. Завести короткий романчик – одно, а полюбить всей душой – совсем другое.
На мой счет я была более чем уверена. Я не собиралась отдавать сердце мужчине, о котором ничего, почитай, не знала. А вот он? Не может ли он оказаться одним из тех, кто будет думать о случившемся с нами, думать да и выдумает нечто большее того, что существует на деле. Будь настороже, сказала я себе.
Однако дни шли, а о нем не было ни слуху ни духу. Каждый раз, проезжая мимо дома на Токаи-роуд, я притормаживала, вглядывалась, но его так и не увидела. И в супермаркете он не появлялся. Вывод я могла сделать только один: он меня избегает. Знак в определенном смысле хороший, однако меня он рассердил. Собственно говоря, обидел. И я написала Джону письмо, старомодное письмо, наклеила на конверт марку и опустила его в почтовый ящик. «Вы избегаете меня? – написала я. – Чем я могу убедить вас, что хочу быть вам лишь добрым другом, не более?» Ответа не последовало.
О чем я не упомянула в письме и уж тем более не стала упоминать при следующей нашей встрече, так это о том, как я провела уик-энд, последовавший непосредственно за его визитом ко мне. Мы с Марком вели себя, точно кролик с крольчихой, ублажали друг дружку в супружеской постели, на полу, под душем, где придется, даже когда бедная невинная Крисси плакала в кроватке, призывая меня.
У Марка имелись свои соображения насчет того, почему я так распалилась. Марк полагал, что я унюхала исходящий от него запах его дурбанской дамочки и решила доказать ему, что в постели я… как бы это выразиться? – что в постели она мне и в подметки не годится. В тот понедельник он должен был лететь в Дурбан, но не полетел – аннулировал билет, позвонил на работу и сказал, что болен. После чего мы вернулись в постель.
Никак он не мог насытиться мной. Его просто-напросто в упоение приводил институт буржуазного брака, возможности, которые тот предоставляет мужчине и вне, и внутри семьи.
Ну а меня – и тут я подбираю слова со всевозможной осмотрительностью, – меня невероятно возбуждала мысль, что у меня теперь двое мужчин и оба – только руку протяни. Я говорила себе, и не без некоторого потрясения: «Ты ведешь себя как шлюха! Так, может, ты шлюха и есть – по натуре?» Впрочем, подоплекой этого была самая настоящая гордость собой, тем, как я могу, оказывается, действовать на мужчину. В тот уик-энд я впервые углядела возможность бесконечного эротического развития. Имевшаяся у меня прежде картина эротической жизни была довольно банальной: ты достигаешь полового созревания, проводишь два-три
